— Решили отдохнуть?

— Да что толку? Отдыхай, не отдыхай… — Она безнадежно махнула рукой.

— Вы, я слышал, в Нью-Йорк.

Вероника взглянула на него неприветливо. Ответила не сразу.

— Туда. Будь он неладен. Знала бы, что такая мука… — Она махнула рукой ещё безнадежнее, чтобы не продолжать неприятный разговор, сделала попытку уйти.

— Я прошу прощения за назойливость, — парень встал на её пути, — но есть варианты. — Он огляделся по сторонам.

— Варианты, может, и есть. Да нет лишних денег.

— Не в деньгах счастье! — изрёк незнакомец с многозначительностью только что рождённой им истины. Он поднял вверх указательный палец и повторил: — Не в деньгах счастье!

— Правда? — Вероника не смогла сдержать улыбки. — Впервые слышу. А в чём же тогда?

— Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Я помогу.

— Ну это уж просто «Не было ни гроша, да вдруг алтын», — очень серьёзно заметила Вероника. — И как же это вам удастся?

— Отдам свой. По номиналу. Услуга за услугу.

— За услу-у-угу? — протянула женщина с кокетливой настороженностью неопытной проститутки. — Это какую же услугу?

— Да нет, нет, ничего такого… Хотя… — Парень незаметно полоснул взглядом женщину с ног до головы, — хотя можно и об этом поговорить. Да не-е-е-ет, нет-нет, что вы! Нет!! — возопил он, уловив на лице Вероники откровенную насмешку. — Вы не сомневайтесь, всё по закону. Хотел сам лететь, с работы не отпустили. А я шубку норковую сестрёнке прикупил, она ваших размеров, у них там дорого. Капиталисты — что с них взять? Передадите — и вся услуга. Там в аэропорту вас встретят… Как? Поможете? А я вам по номиналу…

— А фамилия?

— Что «фамилия»? — Не понял парень, но тут же спохватился. — А-а-а, фамилия в билете? Ну как же, я не сразу вас… Разумеется, я всё беру на себя, вам никаких телодвижений. Вы мне фамилию, инициалы, данные паспорта, а я вам билет с вашей фамилией. По номиналу и ни копейки сверху. Да? И вам никаких телодвижений. Никаких движений, — добавил он, обаятельно улыбаясь, — вашему прекрасному телу. Да?

— Да я как-то… не знаю… я…

— Отойдёмте в сторонку. Как говорится, детали обсудим без свидетелей.

Он вычурно протянул перст в направлении стоявших у тротуара автомобилей.

Ранним утром следующего дня Вероника и Мерин ехали по пустынным улицам не проснувшейся ещё Москвы.

Вероника, улыбаясь чему-то, сидела с закрытыми глазами.

Мерин давал указания:

— Телексы отправляй на наш отдел. На моё имя. Только на меня! Поняла? Только! Я даже Клеопарте нашей не верю. Никому не верю.

— А мне ты веришь? — Вероника продолжала улыбаться. — Что же ты молчишь?

— Ника, — сказал Мерин. Они проехали несколько километров, прежде чем он продолжил свою мысль. — Ника. Если я скажу «верю», ты скажешь: «А я тебе нет». Так уже было. Если скажу «нет, не верю» — это будет неправда. Вот поэтому я…

Какое-то время они ехали молча.

— Ну всё-таки, скажи Веришь? Мне веришь?

— Себе я верю меньше.

— Меньше, чем мне?

— Да.

— Так разве бывает?

— Так есть.

Они проехали ещё несколько километров. Вероника сказала:

— Забери Севку к себе. Хорошо?

— Я хотел тебя об этом просить.

— О чём просить — он твой сын. Мама будет приходить готовить. Я хочу сказать: если со мной что-нибудь…

Он её грубо перебил:

— Не смей влезать ни во что! Слышишь? Ни во что! Проследи маршрут этих поганых шуб — и домой! Всё! Ника… Ника… — он посмотрел ей в глаза, хотел что-то сказать и смотрел так долго, что она напомнила:

— Ты за рулём, Игорь. Следи, пожалуйста, за дорогой. Ты везёшь свою жену, которой веришь больше, чем себе. Вот и верь, что никуда она не полезет, проследит маршрут этих поганых шуб — и домой. Всё. — Она заставила себя улыбнуться. — Только вот дома-то у неё… И она хочет сказать: если с ней что-нибудь…

Мерин опять не дал ей договорить:

— Перестань, Ника, прошу тебя. Это в конце концов… А если со мной что-нибудь? Или с Севкой? Зачем ты травишь себя и меня? Перестань, пожалуйста, — он прижал машину к обочине, выключил зажигание. — Значит договорились: никаких отсебятин. Да? Итак идём на авантюру.

— Я никогда так далеко не улетала. Прости меня.

— Это ты меня прости. Ника… Ника… Ника… — и опять у него не получилось сказать то, что жгло мозг и сжимало сердце. Ах, если бы она ему помогла, хоть как-то, хоть чем-то, как помогала всегда, во всём, во всех случаях жизни, ещё совсем недавно. Ну хоть одним движением, взглядом, словом… Сказала бы: «Ну что ты заладил как дурной попугай — Ника, Ника? Ну да, Ника, и дальше что, нечего сказать?» Ах, как бы он заорал в ответ во всю мощь своих небогатых голосовых связок: «Есть! Есть что сказать, Никочка! Есть!!! И так много есть, что сразу и не выскажешь! Но я непременно выскажу, дай срок, дай только срок, и я буду говорить, и никто, и никакая сила меня не остановит…»

Но Вероника смотрела в окно, молчала, и никто, и никакие слова ей были не нужны. И он сказал:

— Значит договорились: никаких отсебятин, а то я тебя знаю. И так идём на авантюру, тем более что я почти уверен: шубы — это ширма. Там что-то другое. А вот ЧТО — пусть наше любимое ГБ разбирается, раз они на это дело свой глаз положили. Нам дай бог разобраться, кто и за что Гривина убил. С Интерполом Клеопарта договорилась — тебя встретят.

— Почему ты называешь её Клеопартой? — с трудом сдерживая слёзы, спросила жена.

— Потому что по-другому мне не выговорить, — ответил муж. Он завёл мотор, и они поехали дальше.

В аэропорту Шереметьево она сказала невпопад:

— Мне было очень хорошо с тобой.

— Я люблю тебя, — Мерин сидел неподвижно.

— Я тебя тоже… очень любила, Игорь. Очень.

Она подхватила с заднего сиденья чемоданчик, перекинула через плечо сумку и, не оборачиваясь, не в силах долее сдерживать готовые к спурту слёзы, весело, вприпрыжку побежала улетать.

Вот за что она ненавидела себя лютой ненавистью: за эти самые отвратительные слёзы, с которыми ей так до сих пор и не удавалось найти общий язык — они никогда не подчинялись её воле, возникали по собственной прихоти, когда им заблагорассудится, и жили отдельно от неё своей самостоятельной жизнью. С самого детского детства, с тех пор как она начала осознавать себя, эта подсоленная бесцветная жидкость вела себя с ней демонстративно независимо. А временами, можно сказать, — и нагло. Стоило ей оказаться в ситуации, где как никогда требовалось сохранять спокойствие, достоинство, хладнокровие или, на худой конец, просто прилично выглядеть и никого не пугать опухшей физиономией, — эта мерзкая жидкость вдруг, без объяснения причин начинала заполнять собою её глаза, мутить видимость и беззастенчиво проливаться на щёки.