— Мне не спится, — вздрагиваю от неожиданности, часто моргая, словно мне что-то попало в глаз.

— Лекарство должно подействовать через какое-то время, — заставляю себя улыбнуться, обхожу стол. Диана кутается в вязаный кардиган, всматривается в мое лицо.

— Ты какой-то напряженный.

— Я просто испугался за тебя, — это чистая правда. Меня даже сейчас немного потряхивает от пережитого. — Я не хочу потерять и тебя.

— Прости. Я поступила очень глупо. Просто… я немного испугалась тебя. Переживала за Захара. Он глупый, мальчишка. Не стоило его бить, — кладет свои ладони мне на грудь, теребит от волнения пуговицы.

- Не перевариваю наглых идиотов, сразу возникает желание поставить таких на место.

— Надеюсь, что ты больше демонстрировать свою силу не будешь, — смущенно улыбается, поднимая на меня космические глаза. Знаю, что не линзы, но в очередной раз думаю, как они могут быть такими нереально ярко-голубыми.

— Не обещаю, — шутливо отвечаю, обнимаю девушку, прижав к себе. — Пообещай мне, что не будешь с ним встречаться и вести какие-то разговоры.

— Не обещаю, — моими же словами отвечает малышка, но слышу в голосе улыбку. — Доктор очень хороший. Надо записать его имя.

— Не стоит, Андрей Петрович семейный доктор, — убираю руки, подхожу к столику, беру чашку с холодным кофе. — В свое время он лечил Тимура.

— Тимура? — переспрашивает Диана, чашка замирает на полпути. Вскидываю на девушку глаза, она настороженно на меня смотрит. Оговорился? Не спеша допиваю кофе, ставлю чашку обратно на поднос.

— Тимура, — смотрю прямо в глаза. Не просто произносить это имя вслух, когда ты долгое время произносил его только мысленно. Я еще до конца не уверен, что сумею выдавить из себя хоть слово, но головой понимаю, что Диане нужно дать какие-то объяснения. Она ждет, терпеливо ждет, смотрит с пониманием, словно чувствует, как мне тяжело сейчас. Я даже благодарен ей за это молчание, что не задает тысячу вопросов, на которые я не отвечу.

— Это мой сын.

PRO Адам

Я ни с кем по поводу сына не разговаривал. Ни сейчас, ни пять лет назад. Это мое. Моя боль. Моя печаль. Моя прошлая радость и моя сегодняшняя тоска. Смотрю на девушку, на то, как она перед собой заламывает руки, сдерживает себя от любопытных вопросов. Смотрю на нее, а вижу, как она выбегает на проезжую часть, оборачивается. Что я почувствовал в тот момент? Оказывается, рядом с ней я жил, потому что у меня все внутри оборвалось, когда заметил автомобиль стремительно быстро приближающий к ней. Я не мог ее потерять. Нет. Ни сейчас, ни потом. Никогда. Она во мне. Она где-то под сердцем, под ребрами. Она моя девочка, моя долгожданная малышка, по которой я продолжаю сходить с ума. Я рядом с ней живу, дышу. Я все ради нее сделаю, даже то, на что обычные люди не пойдут. Я пойду, если потребуется. И попробую сейчас перешагнуть через себя, попробую открыть себя ради нее, чтобы она увидела меня другого.

Сжимаю переносицу, размышляя с чего начать. Диана топчется посредине кабинета, нервно покусывает свою нижнюю губу. Вздыхаю, иду к столу, отодвигаю ящик, достаю ключ. Без пояснений выхожу из кабинета, знаю, что девушка тут же последует за мной. Диана научилась понимать меня на интуитивном уровне. Я восхищаюсь тем, как она деликатно молчит, не теребит мои раны, зная о них. Точнее догадалась о них.

Мы поднимаемся на второй этаж, идем в самую дальнюю комнату с левой стороны от лестницы. Я давно в эту часть дома не ходил. Слишком больно замирать перед дверью комнаты и понимать, что там нет ничего живого. Понимать, что больше не услышишь детский радостный голос, не услышишь беззаботный смех, не услышишь «папа». Стискиваю зубы, медленно выдыхаю. Сердце колотится в груди, как ненормальное. Не сразу попадаю ключом в замок, руки дрожат. Раз поворот, два поворот. Не могу открыть дверь, не потому что ее вдруг заклинило, это дверь в мой персональный ад. И знаю, что там не будет слоя пыли. Ключ есть и у Зины. Она убирается там так, что все вещи остаются на своих местах, словно маленький хозяин своих апартаментов вышел на минутку.

— Адам, — вздрагиваю, почувствовав на своем плече прохладную ладошку. Прижимается ко мне, целует в предплечье. Ее дыхание почему-то меня успокаивает, ее присутствие действует на меня как обезболивающее. Болит, но не так остро.

— Тимур был моим единственным ребенком, — усмехаюсь, разглядывая темное полотно двери. — Мой мальчик. Я его очень ждал, радовался его рождению. Он был для меня всем, чем может быть ребенок для мужчины.

— Сколько ему было бы лет?

— Девять. Ему через три дня было бы девять, — по щеке скатывается одиночная слеза. Поспешно ее стираю. — Я не знаю, что тебе еще рассказать, — пожимаю плечами и открываю чертову дверь. Щелкаю выключателем, комната освещается мягким светом. Все на своих местах. Разбросанные игрушки в игровой зоне, на кресле лежит раскрытая книга, история о британском мишке. На кровати лежит новая пижама, с биркой. Подарок на Новый год. На футболке изображен тот самый британский медведь. Паддингтон, вроде. Оглядываюсь по сторонам, передергиваю плечами. Понимаю ненормальность того, что вокруг. Нужно было все это убрать сразу же, а я запретил что-то трогать.

Диана обходит меня, подходит к креслу, берет книгу в руку. Первый порыв был выдернуть книгу и приказать ничего не трогать. Сдерживаюсь, медленно иду к кровати, сажусь на нее. Диана подходит к стеллажам с книжками, с интересом разглядывает корешки, некоторые берет в руки.

— Он любил, когда ему читали.

— Я тоже любила. И сейчас люблю читать книги, настоящие, которые можно в руках поддержать, чтобы они еще пахли краской, — задорно мне улыбается через плечо. Это немного странно выглядит для меня. Я в комнате сына, тут со мной девушка, которая не собирается похоже проникаться скорбной атмосферой. В душе возникает хаос чувств.

Устремляю взгляд в сторону окна, не могу сидеть тут и смотреть на вещи, которые были куплены пять лет назад. Этот дом был сдан за год до трагедии, но все в этой комнате пропитано им. Его энергетикой, его жизнелюбием.

— Он любил рисовать? — вопрос Дианы выдергивает меня из дум, я непонимающе смотрю на девушку возле письменно стола. Она держит какие-то альбомные листы.

— Баловался.

— У него неплохо получалось. Говорю, как любитель-художник.

— Возможно, что-то бы и вышло из него, будь он сейчас живой, — сразу же во рту образовывается горечь, отвожу глаза в сторону, как только Диана устремляет на меня пристальный взгляд. Она осторожно возвращает рисунки на место, идет ко мне, присаживается рядом. Смотрит на пижаму, потом на меня.

— Ты сможешь мне рассказать?

— Не знаю. Я стараюсь даже об этом не думать.

— Но то, что это комната до сих пор существует, ты же понимаешь, что это ненормально?

— Я не могу смириться, Диана.