– Salope, – с неприкрытым презрением произносит тетя Доминика. Я знаю, что это оскорбление в сторону девушки, пытающейся устроить нам в окне нечто вроде стриптиза. Я пытаюсь скрыть улыбку, но Доминик смотрит на меня в зеркало заднего обзора и все замечает. Честное слово, я вижу, как он кривит губы. Этого мужчину почти невозможно понять. Мы отъезжаем от окошка, и Доминик открывает упаковку, высыпав на ладонь таблетки и протянув тете нужную дозу вместе с водой.

– Я не ребенок.

– Пей, – произносит он приказным тоном.

Брюзжа, она берет таблетки и проглатывает их. Я вижу, как снова приподнимаются уголки его губ, а в глазах сияет то, что очень напоминает любовь. Я чувствую, как этот взгляд проникает мне под кожу. Тепло и уважение, с которыми он к ней обращается, утоляют непонятную мне нужду. Словно я знала, что он способен на эти чувства, и хотела увидеть воочию.

– Сколько осталось процедур? – спрашивает она.

– Мы уже говорили об этом. Шесть.

– Putain. – Черт.

Я хохочу, потому что понимаю ее.

– Je ne veux plus de ce poison. Laisse-moi mourir. – Я больше не хочу принимать этот яд. Просто дай мне умереть.

– По-английски, Tatie. – Он хочет, чтобы я была посвящена в детали их разговора. С каких пор Доминик такой тактичный?

– Засунь меня в ящик и забудь.

– В юности я так бы и сделал. Ты была ужасным родителем.

– Вот поэтому я не рожала детей. – Она поворачивается к нему и вызывающе задирает подбородок. – Когда я тебя приняла, мне только исполнилось двадцать. Ты не умирал от голода. Ты…

– Цыц, Tatie, – косится он на нее. – Сейчас отвезу тебя домой, там будет поудобнее.

– С этой болезнью такое невозможно. Не знаю, почему ты заботишься обо мне.

– Потому что мои первые попытки убийства потерпели неудачу, и ты стала мне нравиться.

– Это только потому, что ты чтишь память родителей.

Он сглатывает, и дальше мы едем в мирной тишине, пока Доминик не сворачивает на тесную дорожку. Фары освещают жилище в стиле Кейп-Кода[6] и запущенные растения на крыльце, большинство из которых завяли.

– Сиди. – Он выходит из машины и показывает ей оставаться на месте. Она не говорит со мной. Доминик открывает дверь и с легкостью поднимает ее на руки. Я вылезаю, и он смотрит на меня через плечо.

– Нет, сиди, вернусь через минуту.

Я оставляю его приказ без ответа и взбираюсь по ступенькам, чтобы открыть сетчатую дверь.

– Ха, а она мне нравится, – произносит его тетя, изучая меня в тусклом свете уличного фонаря. Доминик чертыхается, придерживая ее, и возится с ключами, но потом передает их мне. Я показываю ему каждый ключ, пока он не кивает на один, а потом проворачиваю его в замке и захожу в дом. Там я щелкаю самым ближним выключателем, и меня передергивает при виде разбегающихся по стене тараканов. В этом доме рос Доминик?

Доминик ведет тетю к старому креслу бежевого цвета, и она с облегчением вздыхает, когда они наконец до него добираются. Она откидывается на спинку, Доминик накрывает ей колени пледом, а потом скрывается в коридоре.

– Ты смотришь на него так же, как та девушка в аптеке.

– Изначально его сложно не заметить, – искренне признаю я, – но со временем становится легче не обращать на него внимание благодаря его жизнерадостному характеру.

Я осторожно, и стараясь не показывать этого, обвожу дом критическим взглядом. Здесь только старая мебель, с которой нужно хорошенько смахнуть пыль, почистить и вытравить насекомых. Не понимаю, как эта женщина планирует поправиться в такой обстановке. Она явно не смахивает на стерильную, но, судя по сказанному ей в машине, тетя Доминика не намеревается выздоравливать. Она испытующе смотрит на меня из кресла, а я смотрю на нее с таким же любопытством. Она изучает меня такими же как у Доминика серебристыми глазами. Сходство, совершенно точно, есть. Смотря на нее, я решаю, что ей самое большее сорок лет. Ужасно. Она слишком молода, чтобы сдаваться.

– Может, вам что-нибудь принести? Еще воды?

– Пожалуйста.

Я иду на кухню и включаю потолочный свет. Опять разбегаются тараканы, и меня начинает подташнивать. В раковине всего несколько тарелок, и по коже бегут мурашки, пока я ищу на полках чистый стакан. Я открываю холодильник, из которого воняет, и беру несколько кубиков льда, кидаю их в стакан, а потом открываю кран. Ставлю стакан рядом с ней на небольшой деревянный столик с вмонтированной лампой. Женщина включает ее и берет толстую книгу в кожаном переплете – Библию на французском языке, полную потрепанных закладок.

Доминик возвращается с коробкой для пилюль, датированной по дням, и пластиковым ведром для мусора. Он кладет таблетки на стол, а ведро ставит рядом с ней.

– Все разложил по дням. Принимай их, Tatie, или станет хуже. – Заметив Библию, он фыркает от смеха. – Тебя уже ничто не спасет, ведьма.

Я жду, что она откроет от удивления рот или возмутится, но тетя смеется вместе с ним.

– Если на небесах есть черный вход, может, проведу и тебя.

– Может, я не согласен с Его политикой, – парирует Доминик веселым голосом.

– Может, Он не согласен с твоей, но сие не означает, что Он не станет соратником. И ты забываешь, что я тебя знаю. А еще перестань делить мои таблетки. Я не инвалид.

– Но прикладываешь все усилия, чтобы им стать. Не пей сегодня, – приказывает Доминик, совершенно забыв о духовной составляющей разговора. – Дом я не обыскивал, но, если выпьешь, сама знаешь, что произойдет.

– Да-да, уходи, – прогоняет она его. Я отчетливо слышу звон бутылки под ее креслом-качалкой, когда она поудобнее в нем располагается, но Доминик слишком занят пультом от телевизора. Он не слышит, а тетя с вызовом смотрит на меня, но я мгновенно решаю, что это не моя битва.

– Может, нам остаться? – с искренней заботой спрашиваю я у нее. Все мои познания о последствиях химиотерапии почерпнуты из книг или душераздирающих фильмов. Из того, что мне удалось узнать, – люди тяжело переносят процедуру.

– Мне не впервой, – отвечает она. – Идите, вечер в самом разгаре, а вы молоды, не тратьте время попусту.

– Ты тоже молода, – бурчит Доминик, щелкая каналами.

Я подхожу к ее креслу и становлюсь на колени на потертом ковре. Не знаю, что вдруг на меня нашло – может, повлияли ее жилищная ситуация или болезнь. Ее по большей части черные волосы заплетены в косу, на загорелой коже оставила свой след жизнь, небольшие морщинки вокруг рта очерчены остатками губной помады. Она кажется хрупкой, ее тело покорно, под глазами следы болезни. Но сами глаза, такого же металлического оттенка, что у племянника, сияют юностью. Они с интересом останавливаются на мне, когда я наклоняюсь и шепчу: