В те пять минут, пока он ждал, когда Грейнджер впустит его в спальню Анджелы, Седрик с неприязнью разглядывал гризайли Дэвида Ленокса.

– Это старые картины, папа?

– Нет, Найджел, не старые.

– Но они жутко бледные…

– Да, действительно. – Регентство – это было время Ватерлоо и разбойников, и дуэлей, рабства и проповедей сектантов-«возрожденцев», время, когда Нельсону ампутировали руку без наркоза, а только напоив его ромом, время Ботани-Бей[28] – и вот как его здесь представили!

– Мне больше нравятся картины у нас дома, хотя они и старые. А это мама?

– Да.

– А эта картина старая?

– Старше, чем ты, Найджел.

Седрик отвернулся от портрета Анджелы. Как мучил ее тогда Джон позированием! Это отец Анджелы настоял, чтобы они к нему обратились.

– А она законченная?

– Да. Но заставить художника закончить этот портрет было очень нелегко.

– А кажется, что она и не закончена вовсе, правда, папа? Вся в пятнах и брызгах!

Тут Грейнджер распахнула дверь.

– Входи, Седрик, – подала из постели голос Анджела.

На Анджеле были темные очки, а на одеяле рядом с ней лежала косметика, которой она спешно пыталась подкраситься. Найджел мог бы спросить, закончено ли ее лицо, которое тоже все было в пятнах, как портрет работы Джона.

– Не знал, что ты больна, – сухо произнес Седрик.

– Да я и не то чтобы больна… Найджел, ты не хочешь подойти поцеловать маму?

– Почему ты в этих очках?

– Глаза устали, милый.

– Устали от чего?

– Седрик, – капризно бросила Анджела, – ради бога, не позволяй ему занудствовать! Пройди с мисс Грейнджер в соседнюю комнату, милый.

– О, хорошо, – обрадовался Найджел. – Давай недолго, папа!

– Ты с ним, кажется, подружился в последнее время.

– Да. Это все военная форма делает.

– Забавно, что ты опять в армии.

– Нас отправляют вечером. За границу.

– Во Францию?

– Не думаю, рассказывать об этом я не должен. Вот поэтому и приехал повидаться с тобой.

– Чтобы сказать, что не должен рассказывать о том, что вас отправляют не во Францию? – спросила Анджела, подразнивая его, как в старые времена.

Седрик заговорил о доме, о том, как надеется, что Анджела сохранит дом, даже если с ним, Седриком, что-нибудь случится. Сказал, что в Найджеле, как ему кажется, проглядывают зачатки художественного вкуса, которые впоследствии смогут развиться, и мальчик оценит дом. Анджела слушала его невнимательно и отвечала невпопад.

– Боюсь, я утомил тебя.

– Ну, сегодня я, знаешь ли, не очень хорошо себя чувствую. Ты хотел меня видеть по какому-нибудь делу?

– Да нет, ничего особенного. Просто попрощаться хотел.

– Папа, – раздалось из соседней комнаты, – ты идешь?

– Господи, я должна была бы как-то вас принять. Чувствую, что это надо было бы сделать… Такой редкий случай, правда же? Я не хотела вести себя по-свински, ей-богу. Очень мило, что ты пришел, и жаль, что я не смогла как-то принять вас.

– Папа, ну давай же! Нам надо еще успеть в магазин Бассет-Лоукиса до обеда!

– Береги себя, – сказала Анджела.

– Зачем?

– О, не знаю… Почему ты все время задаешь вопросы?

И это было завершением визита. У Бассет-Лоукиса Найджел выбрал себе модель бомбардировщика «бленхейм». «Ребята умрут от зависти», – сказал он.

После обеда они отправились смотреть «У льва есть крылья», а затем пришло время посадить Найджела в поезд, чтобы ему возвратиться в школу.

– Это было обалденно, папа, – сказал мальчик.

– Серьезно?

– Самые обалденные два дня из всех, что у меня когда-нибудь были!

Обалденные дни прошли, и Седрик сидел теперь в полумраке и, держа на коленях в кружке света книгу, которую читал, ехал вновь исполнять свой долг.

Бэзил направился в «Кафе Роял», чтобы продолжить слежку за «этой Грин». Он нашел девушку за столиком в окружении ее приятелей и был встречен со сдержанной теплотой.

– Значит, ты сейчас в строю.

– Нет, лишь в военной администрации. Как поживают твои красные?

– Спасибо, хорошо. Смотрят, как твои империалисты превращают войну в бардак.

– Часто бываешь на собраниях коммунистов в последнее время?

– Почему ты спрашиваешь?

– Просто так. Интересуюсь.

– Ты как будто шпионишь.

– Меньше всего мне хотелось бы выглядеть шпионом! – И, поспешно меняя тему, Бэзил добавил: – Давно виделась с Амброузом?

– Да вот же он, фашист проклятый.

Бэзил взглянул, куда она показывала, и увидел за столиком у балюстрады галереи напротив Амброуза, а с ним невысокого мужчину средних лет и непримечательной наружности.

– Ты сказала «фашист»?

– Разве не слышал? Он поступил в Министерство информации и со следующего месяца будет издавать фашистский журнал.

– Это крайне интересно, – произнес Бэзил. – Расскажи об этом поподробнее.

Амброуз сидел прямо и спокойно, придерживая одной рукой ножку рюмки и элегантно положив другую руку на перила. Ни одну деталь его одежды нельзя было счесть вызывающей: на нем был темный облегающий костюм, чуть-чуть тесный в талии и обшлагах, простая кремового цвета шелковая рубашка, темная в белую крапинку бабочка; черные гладкие волосы были умеренной длины (стригся он у того же парикмахера, что и Аластер с Питером); бледное семитского типа лицо не изобличало чрезмерного за ним ухода, и тем не менее мистер Бентли всегда чувствовал неловкость, оказываясь с ним рядом в общественных местах. Своими скупыми жестами, покачиванием головы, внезапными повышениями голоса на каком-нибудь неожиданном эпитете или жаргонном словце, внезапно ворвавшемся в его точную и строго литературную речь, смешками, которыми он пересыпал ее, меняя интонацию или отпуская вдруг остроту, Амброуз ухитрялся повернуть время вспять, возвращая собеседника в век более ранний, чем появление на свет его самого или мистера Бентли, в век более пышного убранства этого кафе, когда среди красного плюша и позолоченных кариатид fin de siècle[29] молодые поклонники теснились к столу, где восседали Оскар Уайльд или Обри Бердслей.

Мистер Бентли пригладил жидкие седоватые волосы, нервно тронул галстук и с беспокойством огляделся, опасаясь, чужих взглядов.