Хлынул яростный дождь, колотит по крыше машины, словно кулаками, словно горилла, присев, молотит и мнет железо крыши кулаками с тыкву. Два контура городка — замкнулись, на улицах никого, все спрятались, и как теперь сквозь потоки воды догадаться, что за тайны прячут в себе эти промокшие скитальцы, что у них в прошлом, быть может, ужасы, потери? Какие различия спрятаны под хлюпающими покрышками, какие тайные ничтожества? Каждый из них, до единого — чья-то жертва, но невозможно определить, какая из жертв — нужная.

— Ну что ж, братан. Похоже, мы это дело просрали.

Они опять припарковались на эспланаде у замка, заглушили мотор, теперь слышен истинный тон дождя, он отдается в черепе и легких, и слышно, как рыдают чайки, словно безнадежно заблудились в мокрой тьме снаружи и нет им дороги назад. Только стенают и щелкают дворники, счищая пленку воды — полсекунды видно, и опять водопад по стеклу. Будто воду льют ведрами, рядом, а не из далеких туч где-то над головой, там, наверху, в плоской давящей серости, будто даль — не помеха, если приспичило залить, утопить попираемую землю, и тех, что ее попирают, и саму эту нужду, головокружительную глубину ее.

— Аж ссыт сверху. Ты тока глянь. Муссон какой-то, бля.

— Чё ж мы Томми скажем?

Даррен качает головой.

— Ёптыть, я-то откуда знаю? Он, жирный урод, наверняка пошлет нас обратно.

— Пиздец, братан.

— Точно. Раз мы сёдня не нашли этого мудака, скорей всего и завтра не найдем. Мы ж даже не знаем, какой он из себя. Ну хорошо, можно искать мужика без руки, а если у него протез, бля? Каким чертом мы должны его узнать? Да провались он, этот Томми. Сволочь он, тупой, как свиной навоз. Ей-бо. Голова как мешок говна. Еще хуже, чем ты, братан, чесслово. Мучо идиото.

Алистер молчит, только смотрит в окно на развалины замка, черные за прозрачной серой занавесью дождя. Даррен выуживает бутерброды с ветчиной из магазинного пакета, что стоит у него между ног, раздирает упаковку и швыряет один бутерброд Алистеру на колени.

— На вот.

— Пасиб.

— Не то чтоб ты это заслужил.

И вот они сидят и жуют в молчании, только дворники ездят по стеклу, чайки взывают, и безостановочно барабанит дождь. И где-то за всем этим — грохочет и шипит море, ворочая гальку, и медленный отлив, что скорее почувствуешь, чем услышишь — покалывание у основания позвоночника или беспокойство у амфибии в мозгу.

— До чего ж я все это ненавижу, — говорит Даррен.

— Чего это, бутеры с ветчиной?

— Да не, не бутеры, дебил. Ненавижу, грю, када дело завалилось. Када, ну, знаешь, не вышло довести до конца. Как в тот раз, когда мы гнались за тем шотландским козлом, всю дорогу до аэропорта Спик, помнишь?

Алистер, жуя, кивает.

— Хотели его перехватить, пока он не сел на самолет к себе обратно в Глазго, бля.

— Ну и мы его не поймали, верно?

— А я про что. Конкретно обломались, бля. Помнишь, этот мудак еще нам помахал с трапа, а? С этих ступенек, по которым в самолет залезают?

Алистер опять кивает, вспоминая машущую фигурку и последовавший за тем хаос. Даррен искал выход злобе и зубы и щедрые пинки в пабе и тащил сломленное избитое умоляющее хлюпающее существо из-под бильярдного стола чтоб попинать еще в чувствительные места где раньше были кости.

— Да, ненавижу, когда дело завалилось, от так от. — Даррен глотает остаток бутерброда и вытирает руки о штаны, Алистер делает то же самое. — Ну чё теперь. Можно валить домой, а?

Алистер жмет плечами.

— Наверно, ага.

Даррен поворачивает ключ зажигания. Мотор кашляет, стонет, потом схватывает.

— Черт бы побрал эту машину. Черт бы побрал этого Томми. Дерьма кусок…

— Как ты думаешь, доедем обратно?

— Да уж надеюсь, бля. Я б не хотел тут ночевать, а ты?

Машина едет обратно через мокрый пустой город, карабкается в гору мимо больницы и университета, обратно вглубь суши. Уже почти совсем стемнело, зажглись редкие фонари, мир сжался до бесформенного пятна блестящего мокрого гудрона прямо за капотом и спиц дождя, косо пронзающих этот блеск. Черно и мокро справа, слева и сверху, тяжелая покрышка туч не пропускает ни луны, ни тусклых искорок.

— Да, но мы еще можем ту почту взять, верно?

— Какую еще почту?

— Да ту почту, там, обратно на севере, бля. Где ты купил ту помадку и помог старухе деньги подобрать, как полный идиот, када она их уронила. Забыл?

— А, да, точно. — Алистер убежденно кивает. — А чё, там еще открыто?

Даррен жмет плечами.

— Даже если и не открыто, мы все равно можем туда залезть, скажешь, нет? Какая разница, открыто там или нет, а? Я те скажу, богатенькие местные используют ее вместо банка, им лень ехать в Честер, или Рексэм, или в какой-нибудь большой город, типа. Мегабаксы, бля буду, братан. Что, хорошо звучит?

— Хоть чё-нибудь у нас будет, Томми показать.

— Ну это ладно, про него, урода толстого, мы подумаем потом, типа. Может, ему и не надо ничего знать про это. Может, он к этому делу никаким боком, ты меня понял? Только мы с тобой, братан. Делить будем на двоих. Зачем другим козлам об этом знать?

— Незачем.

— Вот видишь, ты все понимаешь. Зажги-ка нам сигаретку, дружок. И держись покрепче за сиденье, потому как я сейчас поддам газу, бля. Просто не терпится добраться до той почты, ей-бо.

Даррен сует в рот сигарету, Алистер делает то же, потом чиркает спичкой. Мерцающее оранжевое перышко пламени порхает от лица к лицу в темноте салона, в старой, пыхтящей машине, с которой капает вода, машина дребезжит и стучит, когда водитель поддает газу, разболтавшиеся крепления кузова, побитая приборная доска, кувалда, что качается под сиденьем водителя. Местность идет на подъем, по мере того как море остается все дальше за спиной, а на одном дереве из миллиона, что миновали они у Тал-у-Бонта, невидимая для них, сидит сова, словно привидение, заночевавшее в колеблемой ветром кроне, смотрит на их медленный мокрый путь, а потом, сегодня ночью, настигнет и погубит какую-нибудь мелкую, слабую тварь, когда изгладятся все следы проехавшей машины. Уничтожит и сожрет птаху, не освещаемая ни огнем фар, ни иным светом из трудяги-автомобиля, что движется все дальше, прочь от разочарования, к цели. К цели, от одной крови — к другой.