на диване в полудремоте. Впрочем, он теперь пристрастился, несмотря на негодование Домны Ивановны и работницы Мавры, к одному занятию, которое, как ему казалось, может заменить моцион и прогулки, – а именно, он стал заниматься столярным ремеслом, выписал себе книг, инструментов, хотел было взять урока три у местного столяра Яшки, но тот так неукоснительно приходил на занятия пьяным и так ревниво оберегал профессиональные секреты, что Евграф Ильич очень скоро отказался от непосредственного обучения, предпочитая остаться теоретиком и автодидактом. Капитан сделал даже собственноручно стол, который упрямо хромал и шатался, как ни подкладывали подо все ножки сложенную бумагу. Домна Ивановна сослала это капитанское произведение на кухню к большому неудовольствию Мавры, которая постоянно проливала на шатком столе то деревянное масло, то что. И действительно, достаточно было бар хатного прыжка кухонного Васьки, чтобы со стола слетело все, что бы там ни стояло. По летам капитан работал в сарайчике, а на зиму все принадлежности перетаскивал к себе в горницу, где приятно смешивался с запахом табаку и кожи запах свежих стружек и смолы. После неудачи со столом капитан принялся за шкап, на котором и застрял. Так шли дни за днями: капитан строгал, бывал на службе, курил, мечтал и спал; капитанша плавала по городу и квартире в сопровождении Паши Кирьянова, госпожа Печковская играла «Молитву девы» и «О sole mio», Мавра стряпала, часы от Павла Бурэ лежали в своем футляре – все три года, и если бы кто заснул и проснулся через три года, не нашел бы никаких перемен в нашем городе, если не считать детей, подростков и молодых людей.

О, у тех каждый месяц, каждая неделя перемены! Теперь я понимаю, почему в юности так непостоянны: как же можно быть постоянным человеку, у которого чуть не каждый месяц обновляется весь жизненный состав? Положим, Петя любит Машеньку; через полгода у него и кожа вся другая, и усы прибавились, и сам на вершок вырос, и так как же можно ручаться, что эта новая кожа, усы и лишний вершок тела (тела!) будут так же и то же любить, что и прежние, а ведь любит не одно сердце, а и кожа, и усы, и каждый телесный вершочек. В сорок лет все установилось, прочно, штемпелевано, о чем же тут беспокоиться? Просто Паша добрый малый, весельчак, Домне Ивановне с ним занятно – что же тут удивительного, а тем более предосудительного? Не девочка же она, и смешно было бы на старости лет изображать каких-то Ромео и Джульетту!

Так время шло, пока в один прекрасный вечер Паша не обратился из-за карт к дремавшему на диване капитану:

«Граша, ведь скоро производства».

– Да что ты, я и позабыл совсем.

– Вам, Евграф Ильич, хоть трава не расти; заспались совсем, так ведь можно и царство небесное проспать – проговорила капитанша.

– Да, брат, ты что-то обленился, – подтвердил и Кирьянов.

«Да что же мне делать-то? Я служу, вот шкап скоро смастерю», оправдывался вяло Маточкин.

– Видно, из вашей службы, как из вашего столярничества ничего путного не выйдет. Кому это нужно!? уродов каких-то понаделали, что дотронуться нельзя. Да, видно, и служба-то ваша не больно кому нужна: всех производят чуть не в генералы, а вы все в капитанах сидите.

«Вы несправедливы, Домна Ивановна, прошлый раз Грашу не произвели по какому-то просто недоразумению; я уверен, что теперь ему дадут чин».

– Вашими бы устами да мед пить, а мне уж что-то и не верится.

А я вот хочу переводиться в Польшу.

«Молодцом, Павел Николаевич, так и надо! что проку-то на одном месте сидеть, цыплят что ли высиживать? И потом сиди, не сиди, ни от кого благодарности не жди; все-то голубчики – одна шайка!»

– Нет, отчего же? Я перевожусь, потому что мне здесь понадоело. Посудите сами: я человек молодой, холостой, ничто меня здесь не удерживает, хочется и другие места посмотреть. Может быть, и хуже, да новенькое. Я – вольная птица.

Домна Ивановна слегка покраснела и вкрадчиво произнесла:

«Неужели вас так-таки ничто здесь и не удерживает? не жалко покинуть знакомых, друзей? всетаки привыкли немного».

Кирьянов быстро взглянул на капитаншу и ответил, слегка понизив голос:

«Может быть, вы и правы, дорогая, может быть, меня и могло бы что-нибудь здесь удержать, но я не знаю, захотела ли бы та особа удерживать меня сама?»

– Так уж совсем и не знаете?

«Совсем не знаю», подтвердил Паша, глядя открытыми глазами, слегка опухшими от пьянства, на открытую шею хозяйки. Домна Ивановна поправила косыночку и снова покраснела, а Кирьянов, помолчав, произнес медленно и раздельно:

«Если бы я был уверен, то я бы знал, что никогда не расстанусь, будь здесь, будь в другом месте, куда меня закинет судьба. Никогда бы не расстался».

– Вот вы – какой! я и не знала.

«Да я – такой. А не знали вы, какой я, просто потому, что к слову не приходилось, не говорили мы об этом с вами никогда».

– Да и о многом мы с вами не говорили, Павел Николаевич.

– О многом я не говорил, потому что я Грашин друг и не хочу его обижать.

Домна Ивановна поднесла было палец к губам, как бы приглашая собеседника к молчанию, но тот глазом указал на спящего капитана, который, действительно, заснул под тихое воркованье неожиданной пары.

«Что же вы мне сказали бы, если бы не были другом Евграфа Ильича?»

– Зачем вы спрашиваете об этом, будто вы не знаете сами?

Домна Ивановна подошла совсем близко к Кирьянову, продолжавшему сидеть, и, смотря в упор в его опухшие слегка глаза, сказала:

«Я не знаю, право, я не знаю: вы меня пугаете, Павел Николаевич».

Кирьянов продолжал молчать, тогда Домна Ивановна наклонилась к поручику и неспеша поцеловала его в губы. Потом тихо спросила: «Правда, да?»

– Да, да – прошептал Кирьянов.

«Милый мой, что же вы молчали до сей поры?»

Читатели, простите мне вольную сцену только что описанную, и не вините моих бедных героев, тем более. Этот эпизод, разумеется, не характерен для добродетельных провинциальных нравов и ничего решительно не доказывает; притом, оба действующие лица не скрывались от мужа, который, хотя и в спящем виде, тем не менее, здесь присутствовал; затем, они так долго терпели молча; затем, в оправдание Домны Ивановны, нужно еще заметить, что она была измучена долгим ожиданием звания полковницы, и потому вполне понятно ее некоторое охлаждение к нашему капитану. А главное, что всего важнее, что после вышеописанного диалога больше ничего