— А что — Оля? Что сразу — Оля? — взорвалась девушка. — Я виновата, что он псих? Мужики выпили, а ему нельзя, он за рулем, вот и недоволен. А вы сразу — Оля! Почему никто не спросит: где Никитин? А то: Ирма, ах, Ирма! С ума все посходили с этой Ирмой! Всех затмила! Королева!

Ольга швырнула полотенце и побежала наверх, с трудом сдерживая слезы.

— Что, еще кого-то потеряли? — поинтересовалась Любава.

Полина, озадаченная, уставилась на своих.

— Да брось ты колготиться! — остановила ее Клавдия Семеновна. — Они не дети. У Никитиных в районе родня живет. Он, я слышала, хотел зайти к своим до отъезда. Проведать. Успокойся, Полина, найдутся.

— Нет, надо в клуб позвонить, — не унималась Полина. — Как она там одна?

К телефону в клубе никто не подходил. Когда уже сели ужинать, свет мигнул и погас.

— Чудненько! — почти удовлетворенно прокомментировала Полина. — Только этого нам не хватало для завершения картины.

— Нет, не хватало обрыва телефонной линии, — возразила Любава.

Кто-то в темноте шутки ради поднял телефонную трубку. Вместо привычных гудков трубка хранила гробовое молчание.

* * *

Ирма допила чай и поблагодарила сердобольного дедулю.

— А что, бывает. Отстала от своих. Главное — под крышей, — приговаривал дед, убирая в стол банки с травами и варенье. — Там в кабинете-то диванчик. Клуб большой, гулкий, но ты не боись. Привидениев у нас нету. Я тут уж десятый год сторожем, знаю…

— А я и не боюсь, — улыбнулась Ирма и поднялась. Дед протянул ей огарок свечи на блюдце.

Ирма пошла по длинному коридору, освещая себе путь зыбким крошечным пламенем. Клуб действительно был слишком большим по сравнению с их деревенским. Ирма с трудом нашла в темноте дверь гримерки, толкнула ее и вошла внутрь. У окна спиной к ней стоял человек. Это оказалось так неожиданно, что Ирма не удержалась и вскрикнула Свеча вздрогнула и погасла.

— Ирма?!

— Володя…

Они стояли в кромешной темноте — он у окна, она у двери — и не видели друг друга, но каждый мог бы с точностью определить, где находится другой.

— Почему ты здесь? — наконец выговорила Ирма. — Я думала, ты уехал со всеми…

— А я думал — ты уехала со всеми… Они все вместе ночуют у Полининой сестры. А я… я бы не смог ночевать с тобой под одной крышей. Знать, что ты рядом и к тебе нельзя прийти.

Голос Володьки шел от окна, находил Ирму, обволакивал ее, трогал.

— Поэтому ты остался здесь?

Володька кивнул в темноте. Она не видела, но точно знала — он кивнул.

— А я потерялась. Я не видела, когда все уехали. Интервью давала…

— Ты… это, — голос Володьки приблизился, — я сейчас уйду. Ты… тут вот диван. Тебе удобно будет. А у меня здесь родня живет… Я сейчас уйду.

Володька продвигался к выходу почти по стеночке, боясь в темноте задеть Ирму. Но она нашла его руками, обвила шею, прижалась лицом к его щеке.

— Нет, не уходи.

Володька стоял, боясь дышать. Ему казалось, что сердце слишком громко стучит. И дышит он слишком громко. И внутренне он готовился, что Ирма сейчас передумает, оттолкнет его. И тогда он не сможет оторваться от нее. Не сможет уйти от этих волос, запаха, от этого голоса. Боже…

Он заключил ее в кольцо своих рук и горячо прошептал в волосы:

— Ирма…

Но она уже подняла голову, уже целовала наугад его глаза, щеки, нос, губы… А он, потрясенный, подставлял свое лицо под эти торопливые поцелуи, как весенняя земля за окном подставляла себя под обжигающие струи дождя.

Давненько сестрам не доводилось ночевать вместе, как сегодня. Словно заблудившееся детство вернулось. Разобрали диван в большой комнате, легли вместе, как когда-то давно, в родительском доме. Бывало и болтали до петухов. Пока мать не стукнет в стену: «Уймитесь вы, сороки!»

Полина еще с вечера приметила: что-то изменилось в облике сестры. Что-то появилось за последний месяц новое. Исчезла поселившаяся было в глазах безысходность. Вернулась присущая Любаве настырность. Хотя горечь, появившаяся этой зимой, не ушла, затаилась в уголках губ.

Сестры улеглись. Молча слушали некоторое время, как шпарит дождь по свежим листьям сирени, крупно и часто стучит по крыше, шумит в водосточной трубе.

— У тебя рассады помидорной много? — нарушила молчание Любава. — Я в этом году не сажала.

— Есть немного. Хватит на твою долю. Если что, у отца возьмем. У него все окна в рассаде. Вот-вот цвести начнет.

— Сначала думала — и огород весной сажать не буду, — призналась Любава. — Так было хреново…

— Отошла?

— Отошла…

— Я знала, что ты выстоишь, Люб. Ты у нас сильная.

— Сильная! — усмехнулась сестра. — Я знаешь, как струхнула, когда Пухов оборудование отказался выдать? Все до кучи. И Семен, и этот гад… Но теперь все позади. Клиентов я сохранила, помещение новое приспособила. Все тип-топ. Новая пекарня работает как часы!

— Молоток, сестричка! Когда у нас в Завидове свой ларек поставишь?

— Надо подумать. А что, продавцом ко мне захотела?

— Да ну тебя! Нет, правда. Продавца я тебе уже подобрала. Нужно помочь хорошему человечку…

— Я одной уже помогла! — угрюмо отозвалась Любава.

— Это ты о Сизовой? Нет, та — другая. Да ты, наверное, знаешь — Ирма Гуськова. Катерина моя.

— Ирма? Павла Гуськова жена? Которую вы в клубе потеряли?

— Она.

— Что же, плохо ей дома-то сидеть, за Павлом? Зачем ей в ларек?

— Хоть людей увидит. Он ее дома как в клетке держит. Зверь он у нее.

— В каком смысле?

— В прямом. Бьет ее. Вся в синяках.

— Что же она терпит?

— Уйти ей некуда. Никого здесь родных нет, все в Германии. Да ты же помнишь, как их провожали?

— Знаешь, Полина, ты к ним не лезь, — помолчав, сказала Любава. — Милые бранятся, только тешатся. Не хочет муж, чтобы она работала, пусть дома сидит. А ты не встревай.

— Как это не встревай? Да он у нас в клубе недавно погром устроил, Ирму искал. Если бы я не вмешалась, прибил бы кого-нибудь точно!

— Ты полезла…

Я не полезла. Не знаю как, но я успокоила его. Психи, они такие. Он на Генке Капустине зло выместил, а на Ирму у него уже пыла не хватило — у меня на глазах, как шарик проколотый, сдулся.

— Хорошо, с рук сошло. А в другой раз не лезь. Это я тебе как старшая сестра советую. Я знаю, что говорю. И Ирму твою я в ларек не возьму.