Сказала как отрезала. Сестры помолчали. Дождь за окном не унимался. Он хлестал и хлестал бедные ветки, барабанил по жестяному карнизу. Напитывал землю.

— Для картошки хорошо, — сказала Любава, отвечая каким-то своим мыслям. — Ей сейчас как раз такого дождика не хватало. Сажали-то, считай, в сухую землю… Помню, мы с Семеном прошлый год картошку посадили — и ливень! Сразу. Только последний ряд закрыть успели… — Любава замолчала.

— Как там они? — осторожно спросила Полина, готовая сразу же перекинуть мостик на другую тему.

— Они? — невесело усмехнулась Любава. — Расширяться хотели. Я и поверила. Расширяться… магазин расширять. А она взяла и решила к своему дому веранду пристроить. Ты вот мимо ее дома завтра пойдешь, обрати внимание. Там не веранда, там фазенда целая. И стулья плетеные туда купила, как у новых русских.

— Хочется красиво жить, — вставила Полина.

— Так чтобы красиво жить, надо средства соразмерять. Ты вложи сначала в дело-то, развернись, встань на ноги. Там этот магазинишко… Ему, чтоб магазином стать, вложения нужны. Мы ведь с Семеном планировали в нем и хозотдел открыть, и галантерею. Рано из него сосать-то, из магазина этого. Разорит она его!

— Ну… разорит… Семен тогда к тебе вернется.

— А нужен он мне будет тогда? — зло спросила Любава. Полине показалось, что, кроме злости, мелькнуло в голосе сестры еще что-то. Обида, само собой. Но еще что-то. Вроде надежды.

— Вернется — примешь? — зачем-то спросила Полина.

— Прям! — отрезала Любава. — Я знаешь, как зла на него? Пусть подавится своей Сизовой! А я и одна проживу. Танюха ко мне будет приезжать, не к нему же! И внуков тоже мне привезет. Пусть тогда кругами ходит! Свистопляс!

— Одной плохо, — возразила Полина.

— Прям… Хочешь — готовишь, хочешь — не готовишь. Хочешь — хоть весь день на диване пролежи перед телевизором. Хоть голой по квартире ходи, хоть гостей созови. Сама себе хозяйка.

— Тяжело одной, — настойчиво повторила Полина.

— Пригрей кого-нибудь, раз тебе тяжело.

— Ну ты даешь, сестра! Пригрей… Словно котенка. Как будто у нас в Завидове свободных мужиков пруд пруди.

— Не прибедняйся. Я хоть и далеко теперь от Завидова, но, однако, слухами земля полнится…

— Какими еще слухами? — Полина перевернулась на живот, приподнялась на локтях. — Обо мне слухи-то? Ты серьезно?

— Ой-ой-ой! А почему это о тебе слухов не может ходить? Ты что у нас, святая?

— Не темни, Любава. Говори, что слышала?

— А слышала я, сестра, будто поселился у вас в Завидове добрый богатый дяденька. И что виды он имеет сугубо конкретные и в другую сторону не глядит даже… И живет он будто у нашего папы, Петра Михайловича… Собственноручно, говорят, доит козу и копает огород… И с сыном твоим, Тимохой, будто они не разлей вода. Только что не в обнимку по деревне ходят…

— Ох, ну люди! — Полина ударила подушку. — Ну люди… Виды он на меня имеет… Я так и знала. Я… Нет, ну ты этому поверила?

— А что такого? — в свою очередь, приподнялась Любава. — Верю ли я, что мою сестру, не старую еще, симпатичную самостоятельную вдовушку, кто-то может хотеть? Ты об этом?

— Да он… Да он моложе меня! У него сыну шесть лет… Да просто я лечила его, поэтому разговоры…

— Кого ты только не лечила, разговоров не было, — невозмутимо вставила Любава.

— Да нет же ничего… Вот люди!

— Ну нет и нет… — спокойно согласилась сестра. — А чего ты завесилась тогда?

— Да просто знала я, что эти разговоры пойдут! Знала, говорила ему!

— Ага. Значит, говорила. А он что?

Полина почувствовала, что сестра улыбается в темноте.

— Да ну тебя. Я смотрю, тебе все это нравится. Ты уже поверила сплетням!

— Да, мне это нравится. Нравится, что моя сестра кому-то нравится. Тьфу, стихами заговорила… Весна… Если ты кому-то нравишься, то, значит, и я могу…

— Люба… — после минутной паузы начала Полина, — а ты смогла бы… жить с кем-то… после Семена?

— Не знаю, — не сразу откликнулась сестра. — Я, честно говоря, даже не думала об этом.

— А ты подумай на досуге. Вот придет и станет жить в твоем доме чужой человек. Тебе уже не двадцать лет, когда детей растить вместе и все впереди. У тебя свои болячки, слабости свои, которые Семен-то знает. А от чужого человека скрывать придется. Напрягаться. И выглядеть надо всегда на пять. А ведь не получается с нашей жизнью…

— Значит, ты об этом думала, — сделала вывод сестра.

— Как не думать? Думала…

— Ну и как он? Видный?

— Кто?

— Спонсор… ваш?

— Тьфу! И прозвище ведь какое прилепили — Спонсор! А человек просто свежим воздухом дышит, козье молоко пьет. Прописали ему!

— Не скажи… Прозвища просто так не липнут. Говорят, он что-то такое задумал. Деревню вроде как восстанавливать.

— Задумал! Мало ли что можно задумать! Вот когда осуществит задуманное, тогда и поговорим.

— Вон ты какая… принципиальная, — покачала головой Любава. — К тебе на кривой козе не подъедешь.

— А к тебе подъедешь?

— И ко мне не подъедешь! — расхохоталась Любава. — Я теперь ого-го! Пухов меня увидит — с другого конца улицы кланяться начинает. Во как!

— Чем это ты его так напугала? — не поняла Полина.

— Да вот нашла чем, — уклонилась от ответа сестра. — Жизнь заставит — научишься мужиков пугать. Ты ведь Павла Гуськова не испугалась? Ой, сестрица! Утро скоро, а мы все лясы точим! Тебе с утра своих отправлять. А мне — в пекарню…

Любава потянулась, сладко зевнула, отвернулась от сестры и ровно через две минуты уснула. К Полине сон не шел. Она слушала дождь за окном, который наконец выровнялся, перестал хлестать. Миролюбиво сыпал, делая черноту за окном мутно-серой. Разговор с сестрой взволновал ее. Она попробовала взглянуть на себя с позиций этого разговора. Стала спорить непонятно с кем, возмущаться нелепости и неизбежности сплетен. В конце концов Полина поднялась, вышла в сенцы, подошла к окну. Постояла, прижавшись лбом к холодному стеклу. Дождь царапался снаружи. Разговаривал…

* * *

…Дождь царапался снаружи, словно пытался проникнуть внутрь, но не мог. Посерело. Из разбавленной темноты явственно выступил остов декорации, обозначились залежи костюмов на столе, обрисовались острыми углами горой торчащие стулья…

Володька осторожно повернулся и пошевелил пальцами затекшей руки. В ответ на его движение Ирма тихо вздохнула во сне. Володька дотронулся пальцами до ее волос, захватил прядь и поднес к лицу. Прижался носом, вздохнул. Потом осторожно отодвинулся, сполз с дивана. Пристроился рядом, на корточках, и стал смотреть. Он трогал взглядом вздрагивающие ресницы Ирмы, ее острый нос, мягкие, немного припухшие губы. Ему казалось, что никогда еще она не была такой красивой, как сейчас. В этот миг ее красота, женственность принадлежали ему одному. И это не вмещалось в его сознание, голова кружилась от таких мыслей.