Все уселись вокруг низкого стола, и я первым делом постарался внести ясность. Если мы договоримся, я готов, к примеру, дать обет целомудрия, но прошу не принимать мой свободный выбор за соблюдение запрета, с которым я не согласен: нигде Иисус не осуждал сексуальные отношения как таковые, а плотский грех придумала церковь, чтобы люди чувствовали за собой вину. После моего вступления слегка повеяло холодком. Мне было особенно интересно, как отреагирует его преосвященство, — он лишь развел руками, как бы соглашаясь. Бадди Купперман улыбнулся мне:

— Только один грех не может быть отпущен, Джимми, если мне не изменяет память, не будет прощения тому, кто хулит Духа Святого и принимает посланцев неба за приспешников дьявола.

И он повернулся к доктору Энтриджу, а я подтвердил: да, это из святого Марка.

— Ну вот, по одному пункту договорились, — обрадовался, колыхнув двойным подбородком, судья Клейборн, закинув ногу на ногу и облокотившись на спинку стула.

Я передал слово моему адвокату, и Ким ошеломила меня тем, что представила им, ни разу не заглянув в свою шпаргалку, длинный перечень условий, в котором были учтены и даже подчеркнуты все мои опасения и пожелания.

— По всем пунктам — да, — бросил в ответ судья, даже ничего не записав. — Что еще?

Растерянное молчание усилило эффект от этой фразы, которую он произнес тоном, не допускающим возражений, и как будто с облегчением. Я переглянулся с Ким и встревожился еще сильнее, увидев, что она, как и я, разочарована этой слишком легкой победой.

— Гарантии, — продолжила она. — Какого типа контракт вы составили?

— Что имеется в виду? — нахмурился Клейборн, точь-в-точь как гурман в ресторане при виде счета.

— В случае если он станет жертвой покушения, будучи при исполнении прямых обязанностей, как вы намерены возместить ему ущерб? И какова будет мера его уголовной ответственности за преступления, совершенные во имя его или даже за религиозные конфликты, спровоцированные его публичными выступлениями?

— Всему свое время, — сказал судья; голос был медовый, а взгляд ледяной.

— Мы не согласны, — возразила моя защитница. — Все эти детали немаловажны для нашего решения. Легкомысленный подход исключен в таком вопросе, как отождествление с личностью Христа, который, напомню, имеет не только сторонников, но и противников.

Судья хотел было ответить, но по знаку Бадди Куппермана закрыл рот. Ким повернулась к советнику Гласснеру.

— Я полагаю, моего клиента оценили? Какой суммой измеряется стоимость его ДНК? В случае болезни, травмы или какой-либо другой помехи активной деятельности, предполагаете ли вы клонировать в свою очередь его? Если да, то на каких условиях и в какой форме будет осуществляться право наследования?

За столом никто больше не улыбался. Ирвин Гласснер смотрел на меня изумленно и как будто с жалостью. Я и сам думал, что моя адвокатша перегнула палку, еще, чего доброго, все мне испортит от избытка рвения. Начинающие — они всегда так. Доктор Энтридж очень мягко и вежливо спросил ее, чего она, собственно, добивается — защищает мои интересы или хочет отвратить меня от моего предназначения.

— Я хочу, чтобы он понимал, на что идет. К вопросу о палестино-израильских отношениях, какой линии вы собираетесь придерживаться в том, что его касается?

Епископ Гивенс откашлялся и, сложив пальцы домиком перед своим носом, обратился ко мне властно и в то же время почтительно, будто отвечал, хотя я его мнения не спрашивал.

— Я признаю, что этот разговор необходим, Джимми, но не уверен, что он полезен вам на той духовной стезе, которую вы отныне для себя избрали.

Его умный и понимающий взгляд рассеял неприятное чувство от нарисованных моей защитницей перспектив. Я встал и сказал Ким, что лучше подожду у себя в номере. Под одобрительное молчание всех присутствующих я вышел, оставив их без меня решать мою судьбу.

И вот уже минут двадцать я коротаю время в ванне, окутанный пеной с запахом зеленых яблок, понемногу добавляю горячую воду, нажимая на рычажок ногой, и пялюсь в телевизор, встроенный в стену над вешалкой для полотенец. Сначала мне было тревожно, потом стало все равно, а теперь я думаю, что им виднее. К черту практические детали, главное — чтобы мне помогли понять и исполнить мою миссию, прояснили бы, с какой целью я появился на свет и как применить слова Христа к сегодняшним людям.

Я переключаю каналы, телевизор выплевывает обрывки новостей в ритме касаний моего пальца. И вдруг… Я вздрагиваю. Передо мной лицо Ирвина Гласснера, крупным планом во весь экран. Он стоит на синем фоне под эмблемой Белого дома и печальным голосом сообщает, что, по невыясненным причинам космический корабль «Эксплорер» сгорел в стратосфере. Я смотрю на него, и мне опять не по себе. Он совсем другой на экране, какой-то неживой, как робот. Нет того света человечности, который я ощущал рядом с ним, той затаенной страсти и боли, восторженности состарившегося мальчика, мумифицировавшегося в саркофаге высокой должности. Какой же Ирвин настоящий? Политик с хорошо подвешенным языком и пустыми глазами, приносящий соболезнования семьям космонавтов в якобы прямом эфире, или ученый-утопист, который смотрит на меня как на мечту своей жизни? Может быть, только со мной он становится самим собой? Как и Бадди Купперман, и отец Доновей, и епископ Гивенс… даже милашка Ким, компетентностью и напором сразившая наповал шишек из Вашингтона. Может, это и не прямое мое влияние, но я представляю для них такую ценность, что каждому под силу невозможное. Не для того ли я и послан им?

Исчезает с экрана Ирвин, начинается прогноз погоды на курортах, и я выключаю звук. Гул вентиляции слабеет и затихает. Наверно, я нажал сразу две кнопки на пульте, где сосредоточены все функции моего номера. Пар окутывает ванну, но мне не хочется шевелиться. На зеркале над раковиной медленно проступает крест. Я смотрю на него, затаив дыхание; контуры все отчетливее, по мере того как сгущается пар. Начинают вырисовываться еще две фигуры, по бокам. Молния и спираль. Видно, горничная так протирала зеркало, трижды провела тряпкой.

Я вылезаю из ванны, одеваюсь, пишу записку для Ким на картонке «Просьба не беспокоить», вешаю ее на дверь и выхожу.

Дождь перестал, 57-я улица гудит пробками. Из лимузина выскакивает шофер, распахивает передо мной заднюю дверцу. Я качаю головой: нет, спасибо, — перехожу дорогу и иду к Центральному парку.

Под шатром ветвей, отряхивающих солнечные капли, мне мало-помалу легчает. Здесь остановилось время, прошедшего часа не было, и ко мне возвращается состояние эйфории, в котором я был до подсчетов, торгов, всего этого юридического побоища. Под моим кленом милуются два парня в тренировочных костюмах. Я обхожу полянку спортивным шагом, постепенно сужая круги, — не хочу мешать. Последние сухие листья опали с клена, и мне кажется, что почки еще набухли. Мальчишки целуются взасос, вот-вот съедят друг друга, сплетясь, как альпинисты в связке, я смотрю на них, таких счастливых, и на меня накатывает тоска — тоска и нетерпение. Нет, я не дам растратить колоссальную энергию, поднимающуюся из земли под кленом, эту благодарную силу, которая примиряет меня со всем на свете.