Яблонски и ее коллеги, как оказалось, уже слышали об углеродном качественном смягчении и даже были осведомлены о работе Чена и идущих вокруг нее дебатах. Председатель Федрезерва не проявила к ней интереса.

– По моему мнению, мы не имеем права поддерживать какую-либо другую валюту помимо американского доллара, – сказала Яблонски, когда Мэри закончила свою речь. – Федеральный резерв создан и существует исключительно ради стабилизации доллара. Это также подразумевает стабилизацию цен в более широком смысле, что требует от нас следить за уровнем занятости и по мере сил его поддерживать. Ваша идея выходит за пределы нашей сферы ответственности. Если мы попытались бы ввести новую валюту и она каким-либо образом дестабилизировала или нарушила статус доллара, это означало бы, что мы не справились со своими обязанностями.

Мэри кивнула.

– Я понимаю. Однако вы не сможете быстро преодолеть углеродный характер экономики только путем количественного смягчения. Это будет слишком дорого и не принесет прибыли. Если же попросту напечатать доллары и оплатить ими расходы, это подорвет статус доллара еще больше, чем наш план. Но что-то пора делать. В нашу эпоху нет задачи важнее. Если мы не сумеем быстро сократить выбросы углекислоты и направить огромные капиталы, бродящие по миру в поисках наиболее выгодного приложения, на сокращение выбросов, цивилизация погибнет. И уж тогда-то доллар точно ослабеет.

Яблонски с мрачной улыбкой кивнула.

– Если наступит конец света, доллару, конечно, не поздоровится. Однако, в отсутствие чрезвычайных обстоятельств, мы обязаны защищать доллар теми средствами, которые имеются в нашем распоряжении. Наша сфера ответственности – денежно-кредитная, а не налогово-бюджетная. К тому же предложения о введении налога на углерод, как нам кажется, уже набирают силу.

– Помимо кнута нужен пряник. Об этом свидетельствует моделирование, не говоря уже о здравом смысле.

– Это не наша епархия.

Европейцы согласно закивали. Китайский представитель, пожилой мужчина, посмотрел на Мэри с участием.

– Может быть, пора ее сделать вашей?

Слова Мэри вызвали у Яблонски явное неудовольствие. В конце концов, кто здесь руководит встречей? Мэри пригласили выступить с предложением. Пусть даже общее положение требовало срочных действий, а новый инструмент выглядел перспективным, Яблонски не собиралась ставить себя и свое учреждение под удар без санкции Конгресса. Об этом совершенно недвусмысленно говорило выражение ее лица.

Точно так же дело обстояло с европейцами. Китайцы, возможно, думали иначе, однако, оставшись в меньшинстве, они вряд ли выступят первыми. Чтобы идея сработала, все центральные банки должны согласиться и с тем, что проблема реальна, и с методами ее решения. Если они откажут в поддержке, никто не сможет заставить их передумать. Центробанки именно потому и не подчинены правительствам своих стран, чтобы на них не могли давить политики.

Мэри еще раз все взвесила в уме. Деньги правят миром, а значит, миром правят эти люди, банкиры. Их никто не выбирает, они ни перед кем не отчитываются. Финансисты – самая элитарная из технократических элит. Мэри вспомнила своих сотрудников в Цюрихе. Ее штаб состоял из экспертов различных областей, людей с разным опытом, среди них было много ученых той или иной направленности. А здесь она противостояла банкирам, банкирам и еще раз банкирам. Даже уяснив идею и оценив ее по достоинству, они не станут торопиться с внедрением. Главный принцип любого банкира: в трудные времена не предпринимай ничего радикального и неопробованного. В итоге проигрывают все.

Бросив взгляд на Сан-Франциско, залив, гору Тамалпаис и широкие просторы Тихого океана, Мэри тяжело вздохнула. Здесь встретились не просто две женщины и трое мужчин, а пять разных групп, пять учреждений, пять стран, составляющих сердцевину глобальной системы национальных государств. Министерство будущего – маленькое и бедное, центральные банки – большие и богатые. Пусть ситуация требует срочных действий, пусть идея хороша, это еще не значило, что кто-то согласится на перемены. Самая лучшая идея не вызовет изменений сама по себе. Верна ли она? Интуиция Мэри подсказывала, что верна. Власть заняла окопную оборону, однако этот образ не передавал полной картины, их окопы на самом деле – базис, корнями достающий до самого центра Земли. Его невозможно поколебать.

Встреча уныло подходила к завершению. Приближалось время банкета – зачем от него отказываться?

Я родился крохотным. Так многие рождаются. Например, сумчатые. Люди приходили ко мне и входили в меня, чтобы обмениваться разными вещами. Я им помогал. Когда я был юн, у меня еще не было системы кровотоков, и людям приходилось пробираться внутри меня на ощупь. Что представляло одинаковую ценность, они определяли на глаз. Очень немногие вещи одинаково полезны. На самом деле тождественную полезность имеют лишь пары идентичных вещей – два сердца, две печени, две капли крови. Поэтому попытки людей обмениваться разными вещами вызывали трения. Конфликты отнимали много времени и не приносили удовлетворения. У людей есть фраза: «при прочих равных условиях», – однако условия никогда не бывают равными, поэтому я считался трудным и неудобным, пока внутри меня не начали обращаться кровь и желудочный сок – текучая среда метаморфоз, самой жизни. С этого времени вброшенные в меня вещи стали моим организмом, перевариваться и направляться на другие цели.

Моя утроба уравнивала несопоставимые вещи, переваривая и обращая их в кровь. То есть все, что в меня входило, превращалось в пищу. Я начал быстро расти, стал всеядным. Чем больше я рос, тем больше ел.

Все скормленное мне принимало новую форму, рождались новые полезные части тела – кости, мышцы, жизненные органы. Этому процессу помогали мой рот, пищевод, кишечник, артерии, вены; все это росло вместе со мной, складывалось в организм, из которого произрастали другие нужные людям вещи. А я все рос и рос.

Как и в любом другом растущем организме, во мне накапливались бесполезные отходы, которые выходили обычным путем – с потом, мочой, дерьмом и слезами.

Мой организм функционировал настолько успешно, что вскоре я проглотил и переварил все на свете. Я вырос таким большим, что съел весь мир; вся кровь в этом мире теперь моя. Кто я? Вы знаете ответ, хотя и заключены внутри меня и не можете посмотреть на меня извне. Я рынок.

Фрэнк сутками торчал в окрестностях Цюриха – на берегу Цюрихзее, чаще на восточном. Временами его охватывало жгучее – бесполезное и безнадежное – желание посмотреть на женское тело, хорошо еще, что город позволял его исполнить. Повинуясь порыву, Фрэнк приходил в парк Тифенбруннен на берегу, платил за вход и сидел у воды, стараясь не попадаться на глаза проходившим мимо женщинам-швейцаркам с обнаженной грудью, с их невозмутимой манерой речи и такой роскошно белой, влажной, сверкающей под солнечными лучами кожей. Затея была слишком очевидной, рядом сидели другие одинокие мужчины, оказавшиеся здесь «совершенно случайно», ни на кого конкретно не глядевшие и все-таки явившиеся сюда насладиться видом множества женских тел. Через некоторое время он уходил и бродил по улицам соседних с озером районов. Там был один дом, превращенный в маленький музей бывшим владельцем; великие картины, лучше которых Фрэнк в жизни не видел, запросто висели на стенах обычного дома. Иногда он гулял по берегу до моста, перекинутого через исток, там, где Лиммат вытекала из озера – всегда интересно наблюдать за движением воды после черной глади озера. Под каменной стенкой у восточной оконечности моста плавали лебеди, газон парка обрывался и уходил стенкой под воду, лебеди ждали, когда дети бросят им хлебных крошек. Неземные, ослепительно-белые птицы, скользящие по черной воде. А еще Фрэнк ходил в небольшой парк, где статуя Ганимеда протягивала руку к далеким Альпам.