— Все политические принципы против этого союза — при предлагаемых условиях. Может быть, — я это допускаю, — что перед такой коалицией Пруссия отступила бы, но насколько? Достигло ли бы Ваше Величество того, чего желает? Нет, это просто означает отложить конфликт в долгий ящик, и Пруссия в конце концов останется в выигрыше. Мало того, я думаю, что в Берлине не побоялись бы даже французского союза и все‑таки пошли вперед. И что тогда? Если даже Ваше Величество победит, то все‑таки цель не будет достигнута. Неужели Ваше Величество думает, что император Наполеон потерпит главенство Австрии над твердо сплоченной Германией? Никогда! А если Ваше Величество потребует полной цены победы, то придется ее добыть только новой войной с этим союзником, который не задумается подать руку побежденному врагу. Стало быть, польза союза весьма сомнительна, особенно еще потому, что Франция неспособна ни к какому военному усилию.

— Верно ли это? — спросил озадаченный император.

— Вашему Величеству известно, — отвечал с твердостью Клиндворт, — что я осторожен в положительных заверениях и обладаю источниками сведений, которые всегда оказывались благонадежными. Франция не может выставить и ста тысяч штыков.

Император молчал.

— Если польза этого союза сомнительна, — продолжал Клиндворт, — то, наоборот, в двух отношениях вред от него может быть весьма значителен.

Франц‑Иосиф посмотрел на него с удивлением.

— Во‑первых, французский союз сильно скомпрометирует положение дома Габсбургов и Австрии в Германии. Если даже Ваше Величество будет иметь успех, все‑таки общественное мнение Германии станет видеть в Пруссии национального мученика, которому пришлось потерпеть поражение от исконного врага немецкой нации. Это послужит громадной поддержкой для Пруссии и почвой, на которой она впоследствии возобновит войну при лучших условиях.

— Но ведь общественное мнение Германии за меня, — заметил император.

— Отчасти, — отвечал Клиндворт, — но не за Францию. Ваше Величество, я не принадлежу к той партии, которая превозносит модную национальную политику, для Австрии в ней кроется величайшая опасность. Я по своим убеждениям принадлежу к тому времени, когда равновесие поддерживалось мудрым распределением больших и малых государственных тел, когда держались воззрения, что искусно связанный пучок прутьев крепче грубой дубины, но национальное чувство не следует бить по лицу, особенно после того, как оно, к сожалению, к крайнему сожалению, германскими съездами и тому подобными демагогическими средствами, которые всегда оставляют правительство в дураках, доведено до искусственного и лихорадочного возбуждения. Все эти представители Южной Германии, Баварии, теперь с жаром и горечью пишущие и говорящие против Пруссии, перейдут в ее лагерь при вести о союзе с Францией. Я знаю furor teutonicus[51], Ваше Величество; прежде, бывало, мы держали ее на привязи, теперь разнуздали и раззадорили. Если при таком настроении узнают о французском союзе, Германия примкнет к Пруссии.

Император слушал чрезвычайно внимательно. То, что говорил Клиндворт, отвечало, казалось, его собственным мыслям, и улыбка заиграла на его губах. Советник заметил это.

— Кроме того, Ваше Величество, — продолжал он, — я считаю этот союз в высшей степени вредным вследствие той жертвы, которой он будет куплен[52].

— Разве вы придаете обладанию Венецией такое большое значение? — участливо спросил император.

— Собственно обладанию Венецией я не придаю особенного значения, но здесь речь идет о принципе, который чрезвычайно важен в моих глазах. Добровольной, скрепленной трактатом уступкой Венеции Ваше Величество не только торжественно признало бы все, что было сделано в Италии до сих пор против дома Габсбургов, против законной власти и Церкви, а также и то, что может быть впоследствии сделано против этих факторов, на которых зиждятся сила и могущество Австрии. Я намекаю на расхищение наследия святого Петра, секуляризацию[53] святого престола в Риме. А это было бы отречением Австрии.

Император сказал с живостью:

— То же самое подсказывают мне мои чувства. Но неужели вы думаете, что я вообще буду когда‑нибудь в состоянии остановить ход событий в Италии, что у меня появится возможность вернуть утраченное?

— Думаю, — отвечал твердо Клиндворт.

Император был озадачен.

— Если б я оказался победителем в Германии, то сомневаюсь, чтобы Германия предприняла римский поход, — заметил император.

— Да в этом не будет никакой надобности, — отвечал Клиндворт, — ведь говорят: Italia fara da se, — eh bien[54], пусть итальянцы сами с собой расправляются.

И с тихим смехом он потер руки.

— А что может Италия сделать? — спрашивал настойчиво император. — Это вы знаете?

— Мое ремесло все знать, — сказал член совета. — Но я позволю себе только несколько коротких замечаний: Италия подпала под власть савойского дома и демагогов, потому что Австрия была побеждена при Сольферино.

— Только не Италией! — прервал император.

— Конечно, нет, но тем не менее, она была побеждена и революция[55] оказалась всемогущей, — защитники же закона бессильны и, главное, разъединены. С тех пор свершилось многое — урок пошел на пользу. Крепкая невидимая связь существует между всеми стоящими за право и религию, и на них почиет апостолическое благословение. То, что было разрушено карбонариями революции, будет воссоздано карбонариями Права и Долга. Но как тем помог победить внешний толчок, так и эти ждут, чтобы австрийский меч проделал первую брешь в этой крепости бесправия и нечестия. Одержи Австрия победу над войсками венчанной революции, и Италия будет объята пламенем, начнется крестовый поход против творения Кавура и поход этот увенчается победой.

Император слушал в сильном волнении. Подойдя совсем близко к Клиндворту, он спросил:

— Что это, ваши фантазии?

— Нет, Ваше Величество, это факты, которые я могу доказать.

— Когда? Где?

— В пять минут, здесь, в кабинете Вашего Величества.

— Так доказывайте!

— В таком случае, я прошу всемилостивейшего позволения ввести сюда персону, которой все известно и которую я пригласил с собой, предвидя направление нашей беседы. Этот человек ждет внизу.