Мила положила подушку на лицо, прижала ее руками. Она была готова на все, чтобы вернуть потерянное. Почему прозрение пришло так запоздало? Неужели нужно было разогнать всех, остаться в одиночестве, заболеть, чтобы расставить все точки над i? Мир перевернулся. Нет, он отвернулся, показав обратную сторону медали. На одной — успех, поклонники, материальное благополучие, на другой — пустота, страх, ожидание момента, когда тебя сомнут, забудут. И рядом никого.

Мила пыталась представить все так, словно не знала о том, что всегда и во всем существуют компенсации. Совершенно реальный закон человеческого бытия: получая одно, теряешь другое. Гонишься за призраком собственного благополучия, не замечая, что самое важное давно потеряно. Миле хотелось выть от бессильной злобы. Она обрушивала ее на себя безжалостно, разрушительно, но разве могло это хоть что-либо изменить? Она ведь сама хотела этого: планомерно, день за днем, год за годом забывала о родителях, взращивала равнодушие сына, изгоняла из сердца мужа любовь, разжигала зависть подруги. Стоит ли обращать внимание на такие пустяки? А теперь все эти мелочи, не заслуживающие раньше ее внимания, перевесили чашу весов. Кто-то словно нашептывал ей на ухо, что пришло время посмотреть правде в глаза. Благополучие было там, где дом, семья, любимый человек. Мила чувствовала, что сердце бьется все быстрее. Разочарование, боль, отчаяние переполняли ее, делая бессмысленным все, что может произойти дальше. Нет этого дальше — тупик, бессмыслица! Сердце Милы замерло. Она четко ощутила тот страшный миг, когда оно остановилось и… снова помчалось вскачь. Горячая волна прилила к лицу. Ничего не будет! Больше ничего, потому что она выбрала жизнь призрачную, шаткую, с колышущимися на ветру блестками мишуры. В ней ничего из того, что считалось вечными ценностями. Пустота и обида на весь мир, которому нет дела до Милы Смысловой, ее позднего раскаяния. Ему нужны герои с железными нервами, красивой биографией, эффектно обнажающими душу и тело для привлечения внимания. Публика легко создает кумиров и не менее легко отрекается от них, почувствовав слабинку, фальшь.

Дышать под подушкой было уже почти нечем, но это самоистязание словно позволяло Миле сосредоточиться, не расплывчато, а конкретно называть вещи своими именами. Мила понимала, что сейчас она совсем близко от той точки, с которой начинается отчет падения. Оно может быть стремительным, быстрым, но никогда поступательным и всегда без обратной дороги. Только вниз. Клубок из противоречий, раскаяний, вопросов, который оказался у Милы, был колючим. Так хотелось бросить его, не задумываясь. Пусть катится ко всем чертям.

Мила не знала, что с ней может произойти такое. Но даже лучшая подруга сказала, что все потеряно, что есть ошибки, которые невозможно исправить. Даже Ирка с ее меркантильным и примитивным взглядом на мир позволила себе усомниться в ее возможностях. Та, которая всегда смотрела на нее, открыв рот, вела себя так, словно Мила больше ничего из себя не представляла. Правду сказать, Мила не осталась в долгу, и теперь Ирина исчезла из ее жизни. Кто виноват — было уже неважно. Главное, что многолетняя дружба в миг разбилась, ударившись о глухую, прочную стену непонимания. Она возводилась давно усилиями обеих. Мила крепче прижала подушку, уже чувствуя, что ей не хватает воздуха. Самоистязание было ей сейчас на пользу. Мила ощущала прилив крови к лицу, сердце билось где-то высоко, в горле. Вот не станет ее, и что скажут близкие, что скажет Хмелевская, Хлебников? Произнесут дежурные фразы, потому что о покойных не говорят плохо. Какой ужас! Мила отбросила подушку на пол.

— Я — чудовище, произнесла Мила вслух и встрепенулась. Никто не услышал отчаянного признания. — Почему все так неправильно?

Почувствовав, что плачет, Мила не стала вытирать мокрые щеки. Из уголков глаз слезы попадали в уши. Поднять руку не было сил. Мила вложила их в этот отчаянный бросок. Подушке досталось. Повернув голову, Мила посмотрела, как она лежит на недавно вымытом линолеуме, смятая, неуместная.

— Какая глупость… — прошептала Мила. Разговаривать с собой становилось привычным делом. — Легче всего обижать тех, кто не сможет ответить. Легче всего закрывать глаза на очевидное… Все менять. Нужно все менять… Я готова.

В палате никого не было. Но создавалось впечатление, что Мила пытается сказать важное не стенам, а кому-то, незримо присутствующему здесь. Он был ее единственным слушателем, которого нужно было обязательно убедить. Он не должен сомневаться в искренности ее намерений, честности признаний, чистоте помыслов. Это было новое состояние, к которому Мила привыкала постепенно. Нельзя измениться в миг, но сделать первый шаг к этому никогда не поздно. Одиночество и вынужденное безделье как будто шло Миле на пользу. Оно заставляло ее думать. Теперь Мила была занята двумя вещами: или размышляла, или ждала прихода Кати и Кирилла.

Они приходили навещать ее, принося тяжелые кульки с фруктами, перетертыми кашами, пюре, соками. Мила перевела взгляд с подушки на ярко-желтый пакет, стоящий на полу у тумбочки. В первый раз, увидев сына, Мила растерялась. Он быстро подошел, склонился и поцеловал ее в щеку. Потом сел на стул и смотрел на нее огромными карими глазами. Он словно пытался найти в ее лице что-то до сих пор незамеченное. Его взгляд был пристальным, даже тяжелым. Миле стоило усилий выдерживать его. При Кирилле она старалась не расслабляться, а когда Катя приходила одна, давала волю эмоциям.

— Зачем тебе все это нужно? — раздраженно спрашивала Смыслова, наблюдая, как Катя перестилает ее постель. Эта картина выводила Милу из себя. Операция позади, я поборола страхи и готова выслушать правду. Скажи, что тебе нужно, и уходи.

Мила понимала, что несправедлива к Кате, ангельское терпение которой вызывало у нее восхищение. Ну действительно, зачем этой девушке проблемы свекрови? Они мало виделись раньше, в ее семейной жизни с Кириллом большее участие принимал Максим. Что квартира? — пустяк. Попытка загладить свою вину перед сыном. Довольно грубая и откровенная, но Мила никогда не юлила. Может быть, она этим все окончательно испортила, но тогда, когда в руках Кирилла оказались ключи от его собственной квартиры, в его глазах была нескрываемая радость. А сколько ее всегда было в озорных глазах Кати! Это невероятно, но невысокая, хрупкая девушка с вьющимися каштановыми волосами и улыбкой Джоконды сумела найти ключ к очерствевшему сердцу Милы. Она продолжала истязать невестку своими колючими вопросами, провоцировала ее на ссору лишь для того, чтобы все больше проникаться к ней уважением. Мила была в своей стихии. Раскаиваясь, она снова и снова поступала по привычке: вредничала, мучила, была неблагодарной. Милу не останавливало даже то, что Катя была в положении, и любое волнение было ей противопоказано. Когда за ней закрывалась дверь и Мила оставалась в палате одна, она ругала себя, но в следующий приход невестки все повторялось сначала. Катя все сносила безропотно. Она не обращала внимания на откровенную грубость свекрови, сказав себе, что должна пережить вместе с ней этот трудный период. И вскоре ее терпение и мудрость были вознаграждены.

Накануне выписки Мила позвонила ей:

— Здравствуй, девочка! — голос Милы был, как никогда, лишен какой бы то ни было издевки, подтекстов.