анализе и синтезе, научном знании, философских обобщениях. В то же время читателю предоставлено право самому делать выводы из прочитанного и самому определять свою позицию.

Углубление личностного начала (в плане авторства современного «завещания») также весьма значительно. «Духовность» присутствует в определениях обоих жанров, старого и нового, но во втором случае имеет место выход на предельно высокий ее уровень. Психолог Д. А. Леонтьев так характеризует этот уровень развития личности: «На уровне духовности на смену иерархии узколичных потребностей, жизненных отношений и личностных ценностей, определяющих бытие большинства людей, приходит ориентация на широкий спектр общечеловеческих и трансцендентных духовных ценностей. Человек перестает быть изолированным индивидом, решающим эгоцентрические задачи эффективной адаптации к среде, и подключается к созидательной энергии надындивидуальных общностей или высших сил, выходя за свои собственные пределы и открываясь взаимодействию с миром на новом уровне»[165]. Все это в полной мере применимо к личности автора «духовного зевещания» в современном смысле этого слова. Такова та духовная высота, которая требуется для создания произведений этого рода.

Что касается познавательного потенциала, присущего жанру «духовного завещания», то он исключительно велик. Причем, собственно когнитивный аспект тесно соприкасается в нем с моментами ценностным и действенно-преобразующим. В лучших, высших своих проявлениях этот жанр приобретает поистине философский характер. Ряд обычных возражений против сближения «публицистики» и философии, на мой взгляд, убедительно отведен Н. Корминым, Т. Любимовой и Н. Пилюгиной в их небольшой работе, посвященной «Слову о законе и благодати» Илариона[166]. Основания для отнесения словесного произведения к разряду философских могут быть различными, справедливо утверждают указанные авторы. Это может быть обобщенность поставленной в нем проблемы, метод ее осмысления, а также – этой черте авторы уделяют наибольшее внимание – «особое философское качество мышления» (до сих пор, к сожалению, мало исследованное). Оно предполагает сочетание многоплановости и компактности изложения, особую смысловую емкость, глубину проникновения автора в скрытые закономерности исторического процесса, современной ему эпохи. Все эти характеристики подлинно философского мышления присутствуют в большинстве произведений жанра «духовных завещаний», поскольку они соприродны самой его сути.

Среди произведений данного жанра можно выделить, в соответствии с преобладающей тематикой и проблематикой, такие разновидности, как политическое, философское и т. п. завещания. Такое деление в равной мере применимо как к сочинениям «древнерусской классики», так и к вполне современным модификациям жанра. Например, анализируя знаменитое «Поучение» Владимира Мономаха (X–XI в.в.), Д. С. Лихачев выделяет, в качестве доминирующей, его политическую или политико-нравственную составляющую[167]. Примером современного политического завещания можно считать «Памятную записку Пальмиро Тольятти», в которой излагался проект «перестройки» (не-горбачевской), ныне канувший в Лету и вообще мало кому известный[168]. Статью В. И. Ленина «О значении воинствующего материализма» принято было называть его философским завещанием[169]. И т. д. и т. п. Однако чаще все эти многообразные аспекты и лейтмотивы выделимы из целого лишь аналитически, т. е. искусственно. «Духовные завещания» в современном понимании чаще всего – жанр синтетический, общекультурный.

В. С. Соловьев. «Лермонтов» (1899)

Статья Вл. Соловьева о Лермонтове «недаром предсмертная – как бы духовное завещание учителя ученикам»[170]. Это цитата из известной работы Д. С. Мережковского «М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества» (1908–1909), во многом оспаривающей и «поправляющей» суждения Соловьева. (Надо сказать, «поправки» эти в значительной своей части небезосновательны и достаточно убедительны. В особенности те из них, которые отмечают противоречивость художественных явлений, предлагая судить о них не по принципу «или-или», а «и-и». В частности, это относится к оценке творчества Лермонтова, к его со– и противопоставлению с творчеством Пушкина и т. д.).

Соловьев в своей, как считает Мережковский, пристрастной, несправедливой, полной односторонностей статье, тем не менее, нащупал главный нерв современного развития: борьбу традиции христианского смирения с богоборчеством (ярко выраженным у Лермонтова), борьбу «богочеловечества» с ницшевско-лермонтовским «сверхчеловечеством» и «демонизмом». Это последнее, ключевое слово Соловьев без обиняков бросил в лицо Лермонтову и, по Мережковскому, в этом состоит заслуга философа, его завет последующим поколениям. «Ведь спор с христианством – наш сегодняшний неоконченный спор»[171].

Исходная точка зрения Мережковского, «зачинателя новой религии», реформатора христианства, в наши дни уже подвергнута серьезному критическому анализу и оценке[172]. Но вместе с развенчанием этой утопии, естественно, девальвируется и вся та интерпретация «духовного завещания» Соловьева, которая дана Мережковским. К счастью, возможны и другие интерпретации.

Истинный смысл соловьевского завещания, мне кажется, проступит яснее, если попытаться увидеть эту статью в контексте более обширной темы – отношения Вл. Соловьева к идеям Ф. Ницше, его предшественников и последователей. На важность этой связи указывает ряд фактов. Статья непосредственно посвящена Лермонтову, но в сознании ее автора постоянно витает образ Ницше и ницшеанства. Основу статьи составила публичная лекция «Судьба Лермонтова», прочитанная в феврале 1899 года; статья «Лермонтов» опубликована посмертно (1901); зато «фрагменты лекции, посвященные критике ницшеанства, вошли в опубликованную при жизни Соловьева статью «Идея сверхчеловека»[173]. Эта же идея является центральной и в статье «Лермонтов», правда, анализируется она на материале творчества не философа, а поэта.

Уже в двух начальных абзацах текста Соловьев характеризует Лермонтова как русского предтечу Ницше. Вот только обнаружилось это задним числом, в свете наследия немецкого мыслителя. Данные два абзаца – камертон для всего последующего изложения.

Активное проникновение идей Ф. Ницше в Россию началось, как известно, в 1892–1894 годах. Освоение его наследия в различных формах шло по нарастающей вплоть до Первой мировой войны. Для русской культуры, христианской в своей генетической основе, встреча с «антихристом» Ницше была довольно суровым испытанием. Нет ни одного крупного деятеля «Серебряного века», который не отреагировал бы так или иначе, позитивно или негативно, на экспансию ницшеанства.

Знакомясь с работами Соловьева 1894–1899 годов, видишь, как настойчиво стремился он выработать собственное отношение к Ницше и его почитателям в России. Критическая доминанта соловьевской «ницшеаны» совершенно очевидна; для религиозного, христианского мыслителя она была, по сути, предопределенной, вполне предсказуемой. Соловьев пытается расщепить комплекс ницшевских идей, заходя то с одной, то с другой стороны. Его цель – обнаружить в этом целостном образовании наиболее заметные трещины, выявить наиболее уязвимые места. Попытки эти выстраиваются в некий драматичный и по-своему поучительный сюжет.

Сначала – искреннее недоумение, впечатление вопиющего анахронизма, почти курьеза («Первый шаг к положительной эстетике», 1894). В предисловии к первому изданию «Оправдания добра» (1896) – развенчание языческого культа красоты и силы, оторванных от религии и нравственности. Специально опровергать модного кумира, уверяет Соловьев, нет надобности, он внутренне сам себя опровергает и обрушится сам собой. Затем следует попытка расквитаться с оппонентом иронически – фельетонными, по сути, приемами («Словесность или истина?», 1897). В «Теоретической философии» (1897) еще