один безотрадный вердикт: учение Ницше и не философия вовсе, а «гениальная психопатия, выраженная в увлекательной лирической прозе»[174]. И лишь постепенно, к 1899 году, Соловьевым выявляется у Ницше та стержневая идея, на почве которой он и родственен, и враждебен христианству. Это идея роста, саморазвития человека, перерастания его в нечто высшее, что верующие именуют идеалом Христа, а Ницше – «сверхчеловеком», выступающим в облике Заратустры.

Теперь становится понятно, почему в «Лермонтове» главным мотивом является сопоставление двух типов личности: христианской и «демонической» («сверхчеловеческой»). Одновременно решается вопрос о незаурядной, гениальной личности (поэта, в частности): какая роль отведена ей в одном и другом типологическом варианте?

Отдадим должное Владимиру Соловьеву: «нормальный» тип личности он обрисовывает очень четко и ясно. Главная добродетель христианской личности – смирение. Такая личность возвышается, «шагая по трупам своих грехов». Личность незаурядная здесь неотделима от массы обычных людей, ибо богочеловеческий идеал един и восходят к нему миллионы. Незаурядная личность, очистившись сама, обязана облегчать аналогичный путь другим. Гениальный поэт в этом отношении – не исключение. Ему многое дано, но зато с него и спросится по самому высокому счету.

Таково правило. Но есть и исключения. Одно из них – «русский ницшеанец до Ницше» Лермонтов. У него чрезвычайно развито личностное начало, и притом последнее часто выражено дисгармонически. На Западе он был бы свой среди своих, здесь же, на родине, «ему тесно было в безличной русской среде (курсив мой. – В. А.)»[175]. Так нужен ли русской культуре и человечеству такой гипертрофированный рост личности? Нужна ли суверенность личности, если таковая доходит до состояний, полных внутренних противоречий, до противопоставления себя другим, всем, целому миру? Вот суть дела, вот главная забота Соловьева.

Сила русского философа – в четкой постановке этой узловой проблемы, а слабость, мне кажется, – в характере предложенного им решения. Могучие, но дисгармонические личностные «исключения» не имеют, по Соловьеву, самостоятельного значения. (В этом отношении он уподобляется педагогу, все внимание которого сосредоточено на массе успевающих учеников, а всякие индивидуальные отклонения он почитает за частность, прискорбное, но неизбежное зло).

Соловьев упоминает об огромной силе субъективности у Байрона, Гейне, Мюссе, но анализ «исключительных» образов, созданных этими гигантами, не дает. А ведь это целый пласт мировой художественной культуры… После всего сказанного нас уже не удивит такое пренебрежительное заявление философа: «Говорить с полной серьезностью о содержании поэмы «Демон» для меня так же невозможно, как вернуться в пятый или шестой класс гимназии»[176]. Напомню, что оппонент Соловьева – Мережковский – все-таки углубился в противоречивость натуры «ницшеанца» Лермонтова и его героев. И, думается, тем самым наметил более плодотворный путь решения проблемы.

До какого-то момента Соловьев в своей критике ницшеанства держался, в общем, в рамках академизма, ощущая за спиной поддержку и силу двухтысячелетней христианской традиции. Но обстоятельства вывели философа из состояния равновесия. Приближалось столетие со дня рождения А. С. Пушкина, и Соловьев с растущим раздражением увидел следы ницшеанских влияний в юбилейных статьях, принадлежавших перу В. В. Розанова, Д. С. Мережковского и некоторых других авторов. Это вынудило его к разрыву с редакцией «Мира искусства»[177]. В ряде своих статей о Пушкине 1897–1899 годов философ активно протестует против «ницшеанских» интерпретаций творчества великого поэта. И, наконец, разразился лекцией и статьей о Лермонтове. Но метил Соловьев не только и не столько в поэта, сколько в Ницше и тех русских авторов, кто был проводником влияний ницшеанства. Отсюда беспрецедентная резкость тона и крайность выводов, характерные для данной соловьевской статьи.

Итак, ограничиться академической отстраненностью от «модного кумира» не удалось. Противник оказался куда серьезнее, чем Соловьев предполагал вначале. Пришлось по-настоящему ввязаться в бой. Но выйти из него победителем, считаю я, ему тоже не было суждено (вопреки мнению А. Ф. Лосева, высказанному им в книге «Владимир Соловьев и его время»[178]).

Эту не решенную, но уже глубоко осознанную задачу – диалог или поединок русской культуры с ницшеанством – философ передал в руки нам, его отдаленным потомкам. В этом и состоит, по-моему, «духовное завещание» Владимира Соловьева, выраженное статьей «Лермонтов».

В. В. Розанов. «С вершины тысячелетней пирамиды» (1918)

С еще большим основанием на принадлежность к жанру «духовного завещания» может претендовать статья В. В. Розанова «С вершины тысячелетней пирамиды». Статья эта была написана в обстановке великого социального катаклизма, постигшего тогда Россию, за год до смерти самого мыслителя. Опубликована же впервые лишь в 1990 году, в начале новых гигантских потрясений на российской земле. Тем более ощутима вложенная в статью энергетика посыла от поколения отцов – к потомкам.

В упомянутой статье, как обычно у Розанова, рациональное тесно слито с художественным. И сверх того над обоими этими началами господствует горький ораторско-публицистический, пророческий пафос. Текст буквально пронизан метафоричностью. Но особенно значительную смысловую нагрузку несут два образа-символа.

Первый – пирамида. Образ этот многозначен. С одной стороны, он символизирует ту вершину, с которой открывается весь обзор, вся панорама истории Руси-России, от X до XX века. С другой, перевернутая пирамида есть модель того, как укореняются на планете другие, более самобытные и «прочные в себе» нации (известный чаадаевский мотив): вершина пирамиды служит как бы корнем, углубляющимся в землю. А над ним вырастает, ширится целая крона, гирлянда политических, гражданских и культурных образований, проникнутых единством. (Но это – у других, «исторических» народов и наций).

Второй образ – кораблекрушение. Для Розанова революционные события 1917–1918 годов означают «могилу русского царства». Там, где только что возвышался и плыл корабль русской государственности, мнится ему, теперь расстилается безграничная морская гладь, лишь кое-где покачиваются на волнах всплывающие из глубины обломки и мусор. Иногда этот образ приобретает еще более конкретные и трагические черты: облик броненосца из «непобедимой эскадры» адмирала Рождественского, нашедшего свою могилу в пучине Цусимского пролива.

Как продолжение и развитие этих образов-символов, возникает вопрос: «Что же случилось? В конце концов как же все произошло. История есть слово о происшедшем. Я говорю о resumé русской истории, о resumé и хода ее литературы»[179]. Выводы из своих размышлений на эти темы Розанов и хотел самым ярким и экспрессивным образом донести до будущих поколений русских людей.

Историческая жизнь России и история русской литературы рассматриваются «летописцем-обозревателем» в их самой тесной, органической связи. Ведь и та, и другая есть продукт деятельности единого субъекта – русского народа, выросшего из древних славянских племен. Русский народ изначально и в максимальной степени одарен эстетическим чувством. Оно проявилось в образности и эмоциональности русской речи, в песнях, сказках, пословицах и