поговорках. «Эстетизм» составляет, по Розанову, и силу, и слабость русских людей. «Порядок», наблюдавшийся ими в чужих землях, они возлюбили эстетически, потому-то и пригласили к себе варягов на княжение. Такой поступок одновременно свидетельствовал, считает Розанов, о неуверенности в себе и подражательности русского народа. Эстетические мотивы сыграли также решающую роль в выборе послами князя Владимира господствующей религии – греко-византийского православия. Но самым ярким выражением эстетической одаренности русичей стала великая русская литература, получившая мировое признание и значение.

Однако парадоксальным образом столь тесная связь исторической жизни народа и его литературы привела к гибели государства российского – под ударами гуманнейшей русской литературы. «…Россию разорвало, разорвала ее литература». «Еще никогда не бывало случая… чтобы…литература…завертела, закружила все и переделала всю жизнь…в сюжет одной из повестей гениального своего писателя: “Записки сумасшедшего”»[180].

Речь у Розанова идет, конечно, не о том, что русская литература в ее вершинных проявлениях (таких, как творчество Пушкина, Лермонтова и других гениев) оказала разрушительное воздействие на социум – напротив. Однако литература русская, считает он, мутировала под влиянием превратного, уродливого хода исторических событий. Началом этого перерождения стали реформы Петра, которого он именует так: «всадник, поскакавший в Берлин за наукою» прямо с Сенатской площади. Суровый счет предъявляет мыслитель венценосному реформатору-западнику, реформатору-радикалу, в то время как подлинные реформаторы, считает он, добивались модернизации страны и менее разрушительными, и более эффективными средствами. «Он не имел ума, как простой японский микадо, как рядовой японский микадо, преобразовать свое отечество… Он, с ручищами Исполина, он бил бедную Россию, бил бессильную Россию, уже и без того забитую «Грозными» царями Московского периода, обухом в темя, обухом в затылок, обухом по шее…Бил и – убил…»[181].

Подлинным детищем петровских реформ стала интеллигенция, презирающая все отечественное. Преобладающим стал тип семинариста-нигилиста, из которого впоследствии вышли все «непримиримые», крайние социалисты и революционеры. Прочность российскому государству должна была обеспечивать, по Розанову, пирамида сословий, благоденствующих под эгидой царской власти и, в свою очередь, подпирающая монархию. Вихревые «сословные эгоизмы» (дворянства, купечества, предпринимателей и т. д.) должны были придавать государственному целому дифференцированность, пластичность и в то же время – устойчивость. Однако деспотизм русских самодержцев частично снивелировал, частично вовсе упразднил все подобные «противовесы» себе.

Как же все эти процессы отразились в литературе?

Во-первых, господствующее положение в ней заняло направление, отказавшееся от приоритета эстетического начала в пользу начала социально-критического. Декларировалось служение самым высоким целям, но в русле «гуманного» утилитаризма все почему-то превращалось в свою противоположность.

Во-вторых, положение литературы в обществе претерпело удивительную инверсию. В России литература стала высшим судией над обществом и императивом всех реальных преобразований жизни. (В других обществах такая аномалия отсутствует).

В результате гиперкритицизм литературы по отношению к собственному обществу, государству, народу привел к катастрофе, к разрушению основ национальной жизни. «Собственно – гениальное, и как-то гениально урожденное — в России и была только одна литература»[182]. Но она-то и стала орудием самоубийства нации. «…Гибель от литературы, единственный во всемирной истории образ гибели, способ гибели, метод гибели»[183].

Быть может, «подражательность» – восприимчивость к внешним культурным влияниям – не такое уж и плохое качество. То же самое можно сказать и об эмоционально-эстетической одаренности известного народа. Но при определенных исторических условиях и то, и другое может превратиться в величайшее, самоубийственное зло. История России и ее литературы – яркий тому пример. Вот та главная мысль (или одна из комплекса главных мыслей), которую В. В. Розанов хотел донести до следующих поколений россиян. Кстати, он считал, что именно ультрарадикальные реформы Петра искусственно разделили общество на «молодое» и «старое» поколения, резко противопоставили их друг другу. Но это, по мнению мыслителя, – патология; нормой же является соперничество сословий (как в передовых странах Запада).

Самое легкое и простое – отмахнуться от мрачных свидетельств и прозрений Розанова. Можно даже обидеться за царя-реформатора, за интеллигенцию, за едва ли не высшее наше национальное достояние – литературу. Но всегда ли самое легкое – оно же и самое верное? Вспомним отечественного писателя уже середины XX века – Варлама Шаламова и его аналогичный счет, предъявленный русской литературе. «Русские писатели-гуманисты второй половины XIX века, – говорил он, – несут на душе великий грех человеческой крови, пролитой под их знаменами в XX веке. Все террористы были толстовцы, все фанатики – ученики русских гуманистов. Этот грех им не замолить…»[184]. В чем тут дело? Неужели, действительно, наряду с судом русской литературы над обществом и его жизнью возможен и суд над русской литературой? Не спешите же ответить: «Нет, это кощунство!»

Русское общество часто не без оснований называют «идеократическим», что означает: в нем все то, чему суждено быть, воплотиться, прежде должно получить идейную, «головную» и «сердечную» санкцию. Высшей оценочной инстанцией при этом чаще всего выступают литература и искусство. И все бы ничего, но не зря сказано: «Не сотвори себе кумира ни на небе, ни на земле…» И в эстетической сфере в том числе.

Оборотная сторона авторитетности великой русской литературы – высочайшая ответственность писателя за каждое написанное или произнесенное им слово, за каждое проводимое художественное решение, за каждую эмоцию, возбужденную в читателе. В принципе, в абстракции это ни у кого не вызывает возражений. На практике, однако, все обстоит по-иному.

В сущности, наша творческая интеллигенция переживает сейчас свой самый звездный, счастливый час. Все то, что ею было замыслено, нравственно санкционировано и внесено в сознание масс, сбылось, осуществилось! Но вместо того, чтобы гордиться авторством, интеллигенция скромничает, не желает признавать в окружающем плоды рук своих. Характерно название статьи Т. В. Чередниченко: «Радость (?) выбора (?)». Оказалось, что «не бывает бесплатного сыра. Не бывает и не привлекательных хоть чем-нибудь мышеловок». Еще открытие: «…Денежно-рыночный порядок сам стал насильничать над жизнью…»[185]. Нет, «идеократы» – кто угодно, но только не мы. На деле это означает уклонение деятелей литературы и искусства от ответственности за «содеянное».

Насколько честнее, прямее и, главное, ответственнее был Розанов в аналогичной ситуации. В «Мимолетном», под датой 17.11.1915, читаем (цитирую в сокращении): «Все 1) так хорошо писали, 2) были так учены, 3)графы, князья, профессора, поэты, журналисты, – больше всего журналисты…удивляться ли, что все стало ПРОВАЛИВАТЬСЯ. Ну, радуйся «наше подполье». Несчастные…О, несчастные, несчастные, несчастные!!!

(утро, после кофе)»[186].

Думаю, розановское «размышление о ходе русской литературы» (подзаголовок «Тысячелетней пирамиды») актуально до сих пор.

Но кое-что и устарело. Так, патриотизм автора статьи иному современному читателю покажется слишком наивным, вышедшим из моды. И чувство боли за Россию, за ее грядущие судьбы, пронизывающее