Что ж, на самом деле этот вопрос не относится к разряду риторических. Сегодня утром твоя мама вручила мне от него записку. В ней говорилось: «Мне очень жаль, что я огорчил вас вчера. Больше я вас не побеспокою». У него хороший почерк. Как бы там ни было, по поведению твоей матери я понял: она знает, что в записке. Это был всего лишь сложенный клочок бумаги, но она никогда не стала бы читать ее, если бы он сам не показал ей. Вероятно, он рассказал, о чем написал. Или просто признался, что хотел извиниться. Я слышал, как они разговаривали на веранде, прежде чем она принесла мне записку. Вид у нее был печальный и взволнованный – из-за меня, из-за него, вероятно, или из-за нас обоих. Они общаются, я знаю. Не много и не часто. Но я чувствую, что между ними сложилось некое взаимопонимание.

Быть может, «взаимопонимание» – неподходящее слово, поскольку я никогда не говорил с ней о нем. Меня беспокоит именно тот факт, что она так мало знает о нем. Или, возможно, «взаимопонимание» как раз подходящее слово, независимо от того, что она знает или не знает. Не могу решить, какая мысль беспокоит меня больше. Наверное, ни один другой вопрос не доставляет мне более сильных переживаний.

Я отправил ему записку. В ней говорилось, что это я должен извиняться и что здоровье подводит меня в последнее время, и так далее, и что, надеюсь, у нас еще будет возможность поговорить снова. И твоя мать отнесла ему эту записку.

Я вспомнил о тех временах, когда ему было всего десять или двенадцать и он забивал мой почтовый ящик опилками и поджигал их. В качестве фитиля он использовал бечевку, смазанную парафином. В то время почтовый ящик висел на столбе у ворот. Это был типичный продолговатый ящик с круглым верхом, какие довольно популярны в сельской местности. Я возвращался домой после встречи в церкви темным зимним вечером. Услышав хлопок, я осмотрелся, как раз когда языки пламени вырвались из этого ящика. Я не на шутку перепугался. И ни минуты не сомневался, чья это проделка.

Этот мальчик всегда был один, всегда ухмылялся и всегда был готов сделать пакость. Ему было не больше десяти, когда он укатил на «форде Т», который без дела стоял на улице в центре города. Тогда машины еще были в новинку, так что понятно, почему он заинтересовался. Он проехал на ней в западном направлении несколько миль, пока не кончился бензин, а потом просто пришел домой пешком. Двое молодых парней на лошадях приехали за машиной и отбуксировали ее в Уилкинсбург, где обменяли на охотничье ружье. Думаю, эта машина перебывала у половины жителей округа, так что пару месяцев она находилась в розыске. Потом большая семья, обменявшая на этот автомобиль телку, торжественно приехала в Галаад на празднование Дня независимости, и всех их арестовали. Полицейские пронюхали все про обмены, долговые записки и игры в покер, но так и не нашли первоначального вора. Как выяснилось, столько людей из покупавших и продававших машину было замешано в мелких преступлениях, что правовых ресурсов оказалось недостаточно, так что всю эту историю официально похоронили, а вспомнили лишь много лет спустя, после того как поняли, какая замечательная вышла история. Люди явно понимали, что машина краденая, но не могли устоять перед соблазном почувствовать себя ее хозяевами пусть ненадолго, тем не менее у них и не хватало смелости оставить ее себе. Поэтому цена оставалась весьма привлекательной, а соблазн продолжал расти.

Джек сам рассказал мне, что он натворил. В доказательство он предъявил ручку от отделения для перчаток, которую сохранил на память, но я и без этого поверил бы ему. Он даже в юности был проницателен и знал, что я никому не расскажу, и я не рассказал. Разумеется, я думал, его родители должны об этом знать, и все же у меня так и не хватило духу промолвить хоть слово. Я всегда немного благоговел перед детьми, которые могли хранить такую тайну, а ведь это похоже на самую настоящую сказку: десятилетний мальчик сделал преступниками половину жителей округа.

Есть в этом некая грусть, о которой я не могу умолчать. Я имею в виду грусть в этом ребенке. Я помню, как однажды утром, выходя из дома, обнаружил, что ступеньки веранды намазаны черной патокой. На ней кишело столько муравьев, что они даже сваливались друг с друга. Они сидели на ней сплошной массой. Напрашивается вопрос: как одиноко должен чувствовать себя ребенок, чтобы тратить время на такие бесполезные занятия? Он разработал способ разбивать окна моего кабинета, так что стекло разлетелось вдребезги. Это было потрясающе. Я спрошу его, как он это делал, как-нибудь, когда наши души успокоятся и мы сможем посмеяться на эту тему.

Вот чем он занимался в детстве – балансировал между озорством и серьезным вредительством, если обобщить. Так я считаю, хотя кое-какие пакости и не хотел бы приписывать ему, но в глубине души всегда приписывал. Например, как-то загорелся хлев и при пожаре погибли животные. Быть может, я не прав, обвиняя его в этом.

Его поведение свидетельствовало о коварстве и одиночестве, и, по мере того как он взрослел, это усугублялось. Полагаю, я уже писал о том, что он не воровал в традиционном смысле этого слова, но под этим я подразумеваю, что он заимствовал вещи, которые, в общем, не имеют ценности, но дороги для тех людей, у которых он их взял. Никакого смысла в его действиях не было, если только он не ставил перед собой цель вызвать максимальное возмущение с минимальным риском получить по заслугам. Когда ему было пятнадцать или шестнадцать, он приходил ко мне домой, пока я был в церкви, и прихватывал то одну вещь, то другую. Не представляешь, как могут раздражать такие проделки! Однажды он взял этот старый греческий Ветхий Завет прямо у меня со стола. Если и была на земле вещь, менее привлекательная для вора, то я не знаю, что это. В другой раз он забрал мои очки для чтения. Был случай, что я вернулся, как раз когда он стоял прямо там в коридоре. Он просто засмеялся и сказал: «Привет, папа!» – самым милым и спокойным тоном. Мы немного поговорили, он держался в привычной ему манере. Мы улыбались, как будто нам было весело. Мне потребовалось время, чтобы понять, что пропало на этот раз. Потом я понял – маленький бархатный футляр с фотографией Луизы в детстве. Я разозлился как никогда. Подумать только, какая подлость! И как я мог сказать Боутону, что его сын сделал нечто подобное? Как у меня повернулся бы язык?

Рано или поздно все вещи возвращались. Греческий Ветхий Завет я обнаружил на придверном коврике. Фотография нашлась на журнальном столике в коридоре Боутона самым загадочным образом и вновь попала ко мне в руки. Перочинный нож с названием города Шартр, выгравированным на литой ручке, лежал на кухонном столе, он был воткнут в яблоко. Тогда меня все это расстраивало.

Потом он начал совершать поступки, из-за которых его имя попадало в газеты: воровал алкоголь, катался на чужих машинах и так далее. Я знал молодых людей, которые попадали в тюрьму или в виде наказания отправлялись на службу в морской флот за примерно такое же поведение. Но его семья пользовалась большим уважением, так что ему все сходило с рук. По сути говоря, ему позволялось позорить собственную семью.

Я заметил, что уже рассказал о том, каким одиноким он казался. И это было весьма странно, поскольку, как я уже говорил, Боутоны действительно любили его. Причем все члены семьи. Братья и сестры защищали его, что бы ни случилось. Когда он был маленький и прятался или убегал, они бросались на поиски с ответственностью взрослых, искренне надеясь найти его и вразумить, прежде чем он попадет в переплет. Я помню, как однажды летом высадил целый ряд подсолнухов вдоль заднего забора, около двадцати штук, наверное. Как-то днем маленькие Боутоны явились ко мне и спросили, где Джонни – так они его называли в то время. Я решил помочь им осмотреться и, к своему огорчению, обнаружил, что мои подсолнухи кто-то вырвал и перекинул через забор, так что их головки свисали с другой его стороны. Глори сказала: