Если бы у меня был хоть час на раздумья, вероятно, я чувствовал бы себя совершенно иначе. А тогда сердце застыло у меня в груди, и я подумал: «Это не мой ребенок». До этого я никогда не думал так ни про какого другого ребенка. Не знаю точно, что есть томление, но, если судить по моему опыту, оно заключается не столько в том, чтобы желать обладания чьими-то добродетелями или счастьем, сколько отказываться от них и воспринимать их красоту как личное оскорбление.

Это интересно и дает пищу для размышлений, для проповеди. «Блажен тот, кто не соблазнится о Мне»[27]. Вот самая главная мысль. Надеюсь, у меня будет время это обдумать.

Скажу тебе одну глупость. Время от времени мне казалось, что ребенок почувствовал, как холодно я отнесся к его крещению и как далеки были мои мысли от того, чтобы благословить его. И вот что самое удивительное. Это явное суеверие. И мне стыдно, что я такое сказал. Но я пытаюсь быть с тобой честным. И я действительно ощущаю на себе груз вины перед этим ребенком, точнее, мужчиной, которого назвали в мою честь. Я так и не смог проникнуться к нему теплыми чувствами, никогда.

Я рад, что сказал это. Счастлив видеть эти слова, выведенные моей рукой. Потому что сейчас я осознаю, что это неправда. И это дарит невероятное облегчение.

Я в самом деле жалею, что не могу покрестить его снова ради собственного успокоения. Я настолько отвлекся на свои несчастные мысли, что не почувствовал божественной святости под собственной рукой, как бывало всегда, – это ощущение, что ребенок – благословение, ниспосланное мне. Очень жаль.

Джон Эймс Боутон – мой сын. Если есть хоть доля истины во всем, во что я верю, это тоже правда. Под «моим сыном» я подразумеваю иную ипостась, более избалованную. Мне не хватает вербальных средств, чтобы выразить мысль, но на данный момент это лучшее, что приходит на ум.

Я задумался о той части «Институтов» Кальвина, где говорится, что образ Господа в другом человеке – достаточное основание для любви к этому человеку и что Господь стоит и ждет, когда сможет взять на Себя грехи врагов наших. По сути, это отвержение сущности милосердия, когда мы считаем, что наши враги заблуждаются. Ведь это может быть только правдой. Мне кажется, люди склонны забывать, что мы должны любить врагов наших не для того, чтобы соблюсти определенный стандарт правильного поведения, а потому что Господь и Отец наш их любит. Наверное, я сотню раз читал проповеди на эту тему.

Не то чтобы я мог назвать Боутона-младшего своим врагом. Того, что мне известно о нем, для этого явно недостаточно. Кальвин говорит о крайностях: a fortiori[28] с насколько большей готовностью я должен забывать грехи человека, который по отношению ко мне совершал не более чем мелкие пакости? Джек страшно расстраивал отца, и его всегда немедленно прощали. А я только расстраивал Боутона еще больше, когда он чувствовал, что я не тороплюсь прощать Джека. По большей части, я думаю, Боутон горевал из-за одиночества мальчика, который оставался чужаком для него и для всех нас.

А теперь я хочу заявить вот о чем, потому что именно эта мысль пришла ко мне, пока я открывал все это Господу. Существование обязательно и священно. Если Господь решит пренебречь нашими грехами, значит они есть ничто. И какую бы природу они ни имели, она тривиальна и условна, за исключением первостепенного факта существования. Разумеется, Господь просто сотрет их, как я стираю грязь с твоего лица или слезы. В конце концов, с чего Господу беспокоиться из-за этих позорных поступков, которые не являются частью Его Творения?

Что ж, у Него есть на то много причин. Мы, люди, творим много страшных дел. Наша история могла бы даже из камня вышибить слезу. Я осознаю, как сильно сейчас путаются мои мысли. Я устал – возможно, этим все объясняется. Хотя я вспоминаю, как даже в расцвете лет терпел фиаско всякий раз, как пытался сопоставить истинную тяжесть греха с легкой милостью прощения. Если молодой Боутон – мой сын, то, следуя той же логике, я могу сказать, что его дочь была и моей дочерью. То, что случилось с ней, просто ужасно, это факт. Поскольку я христианин, иначе и сказать не могу.

Взглянув на эти мысли, которые записал вчера вечером, я понимаю, что избежал обсуждения самого главного вопроса. Как справиться со страхами, которые мучают меня относительно того, что Джек Боутон навредит тебе и твоей матери только потому, что он может это сделать исключительно из своей коварной, необъяснимой подлости? Сегодня утром ты уже дважды спросил о нем.

В строгом смысле вред, причиненный тебе, и вред, причиненный мне, – это не одно и то же, по большей части проблема заключается именно в этом. Он мог бы столкнуть меня с лестницы, а я разработал бы теорию, основанную на теологии, чтобы простить его, прежде чем докатился бы до нижней ступеньки. Но если бы он навредил тебе хоть малейшим образом, то, боюсь, теология подвела бы меня.

Если задуматься, это один из моих величайших страхов.

Но вот я слышу его голос на веранде. Он разговаривает с тобой и твоей матерью. Вы все смеетесь. Это приносит облегчение. В моих глазах он всегда выглядел как человек, который играет с огнем и терпит боль в настоящем, зная, что он на полшага отстоит от чего-то еще более страшного. Даже когда он смеется, у него именно такой вид, по крайней мере в моем присутствии, хотя я искренне верю, что всегда пытался не обижать его. О, я ограниченный человек и уже старый, а он так и останется в своей непостижимой смертной оболочке, когда я уже обращусь в пыль.

Я бесчисленное множество раз добирался до границ моего понимания, вторгаясь в эту пустошь, в этот Хорив, в этот Канзас. И я неоднократно пугался, когда, как мне казалось, уже прошел все вехи на своем пути. И это приносило мне невообразимое удовольствие. День и ночь, безмолвие и трудности – все это казалось мне исполненным энергии и добра. Полагаю, вести себя так мне рекомендовал Эдвард, а также мой преподобный дед, когда совершил тот побег в пустынные земли. Быть может, когда-то я представлял себя еще одним суровым стариком, готовым нырнуть под землю и тлеть до Страшного суда. Что ж, теперь я далек от этого. Замешательство, в котором я пребываю сейчас, – не изведанная для меня территория, из-за чего я начинаю сомневаться, что раньше мне приходилось сбиваться с пути.

Хотя я должен сказать, что все это позволило мне взглянуть по-новому на непрерывное существование этого мира. Мы улетаем, забытые, словно сны, разумеется, оставляя этот забывчивый мир позади, и он топчет, уродует и перемещает все, что когда-то было нам дорого. Уж так заведено, и это удиви-тельно.

Джек принес тыквы – целый мешок. Твоя мама передала его семье зеленые помидоры. О эти поздние, странные дары лета, эти вытянутые тыквы и нелепые кабачки! Каждое дуновение ветра обрушивает на крышу град из желудей. До сих пор тепло. Какое-то время пауки повсюду плели паутину, и теперь вся эта паутина разорвана в клочья, так что можно вообразить, как сытые пауки прячутся в скукожившихся старых листьях, засыпая от одной только мысли о тяжком труде.