– Вот я сам и намекну, – вернулся к своим угрозам Григорий.

– Очень не советую… Вы представить себе не можете, что делают с такими вот… – особист пощелкал пальцами, – …их товарищи.

Григорий не решился. Но он уже тогда начинал люто ненавидеть всю армию и все с нею связанное…

Несмотря на эту ненависть, он рвался на войну, и чтобы прямо из училища. Он хотел совершить подвиг, стать героем и уже с этой вершины наново поговорить с особистами. Кое-что из его мечтаний осуществилось. Он попал в Афган и в первом же боевом задании совершил подвиг. Правда, почти посмертно. Однако героем не стал, и не потому, что выжил, а потому, что в набедренном кармане комбинезона у практически сгоревшего героя обнаружили странный экземпляр газеты «Красная звезда».

Допросы чередовались с медицинскими операциями. Григорий молчал и про Тимоху ни гу-гу. Он вообще наглухо молчал, благо и состояние его чаще всего не предполагало возможности каких-либо разговоров. Потом допросы прекратились, а затем прекратились и операции. Григорий был уверен, что сорвался с подлого крючка и обрел свободу.

С тем он и приехал сюда, благодарно отозвавшись на приглашающее письмо Тимохи. Познакомился с Тимохиными друзьями. Оказалось, что если с Тимохой у него много общего по части душевного общения с дамами, то с Мешком он чуть ли не душа в душу по отношениям с разнообразной техникой. Еще был у них странный дружок, который сейчас сидит в тюрьме по государственной надобности. Он-то и пристроил Григория в интернат. С четвертым Тимохиным другом у Григория не заладилось. Тот долго молчал в их первую встречу, слушал гомон своих друзей, планы по обустройству Григория в Богушевске, а потом возьми и спроси напрямую:

– А ты, парень, случайно не дятел?

Григорий и ответить не успел – сами Тимохины друзья набросились стыдить Серегу, но складочка с ним у Григория так и не разгладилась.

На вопрос Сереги он тогда не ответил, полагая, что хоть он и дятел, но бывший. Был, а теперь баста – свободен. Он мордой своей сгоревшей заплатил за эту свободу – выслужил…

А потом появился Недомерок со своей красной книжицей и доходчиво объяснил Григорию, что он никогда не освободится от этой почетной службы (как сказал завербовавший абитуриента Григория особист – «отныне и навсегда»)…

* * *

День норовил застыть в недвижность, но снова и снова скрипела дверь котельной – кого-то искали, о чем-то спрашивали, чего-то просили – и казалось, что именно каждое скрипучее открытие двери поворачивает землю еще на чуток вокруг своей оси, проталкивая день дальше.

Григорий думал о том, что, может быть, власть и права, устраивая охоту на всех этих рыжих йефов. Ведь, по сути, власть чего добивается? Чтобы отсортировать людей в понятные и управляемые структуры. Так безопаснее не только для власти, но и для самих людей. Чтобы без неожиданностей, безо всяких вдруг – надежно и привычно. А тут носятся какие-то рыжие и путают все карты. Конечно, изолировать их!.. А с другой стороны, если все без неожиданностей, то и без открытий – без развития. И тогда, в конце концов, приходит новый правитель и говорит о том, что вы, товарищи дорогие, что-то пролопушили, и у вас теперь случились застойные явления. Значит, лучше, чтобы эти рыжие летали, как им угодно, и не давали нам застояться в наших привычках.

«Беда в том, что не хватает вам ширшины взглядов, дорогие товарищи палачи, – подытожил свои размышлялки Григорий. – Вы своих оппонентов все на дыбу да на дыбу…»

Заглянул школьный электрик Алексей Иванович и посетовал, что с этой работой совсем нет никакой жизни:

– Веришь, Григорий, стоит на чуток отвернуться, и тут же чего-нибудь да изломают. Добра, что ты оказался на месте.

Потом заглянул завхоз и спросил Алексея Ивановича. Потом заглянули оба и спросили, не пора ли поправить здоровье.

– Я тута лекарство оставлял, спозаранку еще, – напомнил Степаныч.

Так вот само собой организовалось легкое застолье. Потом пришел директор, и застолье плавно перетекло в учредительное собрание по организации школьного филиала общества «Трезвость». Печальной тенью прошмыгнул в свой закуток Угуч. Директор поспешил по своим делам, убедившись, что филиал «Трезвости» готов начать планомерную работу… Опять скрипанула дверь, и вошел Йеф, щурясь с яркого солнца. Спросил про Угуча.

Йеф торчал рядом с сидящими за столом коллегами по школе, как подсолнух в огороде картошки, и точно как тому подсолнуху, хотелось свернуть ему золотистую бошку с тонкой шеи.

– Попехал тестя с озера тянуть, – прокомментировал Степаныч уход Йефа с Угучом. – Не захотел дапамоги – гордый какой…

– Зачем ему дапамога? – отозвался Алексей Иванович. – Ему длинноногому спехать до поселка и назад – раз плюнуть…

– Вот интересно, – переключился Степаныч, – а до Витебска ён за сколько часов допехал бы своими длиннючими и вдобавку голыми ногами?

– За день бы, наверное, допехал, – с сомнением предположил Алексей Иванович.

– Не сбечь, – подвел черту завхоз. – Хоть длинными, хоть какими – не сбечь.

– Степаныч, а он вроде никуда бечь и не собирается, – подал голос Григорий.

– Таму что дурень, – пристукнул по столу Степаныч. – Чаго чакать?.. Пакуль захомутают?..

– А вы мне вот чего расскажите, – встрял электрик, – вот если бы, к примеру, нашему Ильичу сказать: живи ты сабе, паря, спокойно, и никто тябе чапать не будет, только живи молча – не звездоболь… Так вот ему сказали бы… И что бы было? Он согласился бы или нет?

– Он бы, может, и согласился, – взялся рассуждать Степаныч, – да натура все одно взяла бы свое. Не сдержался бы, нет, не сдержался. Это я вот, к примеру, хоть год могу молча, только наливай – и слова не скажу.

– И я могу, – заспорил Алексей Иванович.

– И ты, – согласился Степаныч. – А пачаму?.. – Он поднял палец – страшный, израненный за долгие годы всякими жизненными работами. – А потому, что мы все люди простые, родом с деревни. Деревенскому человеку треба, чтобы все у него было, как у других, – не хужей, чем у других. А человеку городскому треба не так – ему треба, каб у него было, как ни у кого няма. Вот поэтому он и несет своим языком такое, аб чым другому кому и подумать боязно… А усе для того, чтоб было усе как ни у кого другого – и слова, и мысли, и одежа даже. Видали, какая у Ильича одежа? Седина в голове, а ен с голыми ногами пехает.

– Это ты хорошо про деревенских сказал, – похвалил электрик Степаныча. – Правильно, нам надо, чтобы все, как у других. Пачаму ж тогда ты меня ругал всякошно и стыдобил за опоздание, если я, как и другие, побег клад делить? Усе побегли – и я как усе…

– Какой клад? – встрепенулись Григорий со Степанычем.

Оказалось, что шел себе Алексей Иванович в самом начале трудового дня в школу к своему служебному месту и опаздывал всего ничего, потому что шел из магазина, который тоже открывается в начале рабочего дня, а в том магазине его знакомый подсобник продавца еще со вчерашнего вечера держал для Алексея Ивановича винище, которое они сейчас вот… ну это не важно. Вот он идет, а навстречу люди бегут и кричат: «Клад-клад-клад». Понятное дело, что Алексей Иванович развернулся и – со всеми вместе, как правильно заметил Степаныч, – чтоб как все.