Григорий будто прикипел памятью к последней их встрече накануне, когда она приехала из Витебска.

– А вы видели фильм «Начало»? Я прямо себя не помнила. А потом решила, что у меня будет все так же: какой-нибудь режиссер непременно найдет меня в самодеятельности, и я стану великой актрисой… Даже в самодеятельность пошла. Но никакой режиссер не нашел, – вздохнула она. – А нашел Сашка этот, который был у меня первым… А вы фильм и вправду не смотрели?..

Ирина не ждала ответа Григория, да и никто из его гостей не ждал. Становилось легче уже от того, что они сами выговаривались до донышка.

Если бы Григорий знал, что где-то за кордонами и океанами очень похожие процедуры называются психоанализом и стоят бешеных денег, он бы, наверное, решил, что надо линять туда и этим психоанализом заработать на новое лицо. Правда, в его психоанализе были и другие особенности, у западных врачей не предусмотренные… Кроме того, как мы знаем, сеансы Григория проходили молчком – какой уж тут психоанализ, если он вообще не разговаривал с людьми?…

* * *

Пожалуй, с одним лишь Йефом года два назад Григорий смог безо всякого напряжения зацепиться в полноценную беседу – отвечал, возражал, доказывал. Йеф не уворачивал зрачок в сторону и не делал никаких специальных скидок собеседнику по причине его своеобразной внешности.

Зачастую мы склонны полагать, что если у человека неприятная или даже уродливая внешность, то он и чувствует по-другому, и думает иначе, и уж во всяком случае ему не испытать той боли и тех глубоких переживаний, которые испытываем мы.

– Книги помогают нам узнать про жизнь других людей, – ответил Йеф на давнее недоумение Григория: зачем, мол, нужны все эти книги?

– Никакие книги не научат и не передадут, как болит болючая боль, – возразил Григорий. – Боль, горе, отчаяние – все это надо испытать самому, и никакие книги этому не научат.

– Но книги откроют нам, что чужое горе не меньше нашего. Только такое знание может научить нас жить на земле, переполненной разными чужими…

Григорий нехотя соглашался.

Ему нравились их неспешные прогулки. Нравилось, как хрустко шуршали подмороженные желтые листья в корочке снежной измороси. До приезда в школу этого странного рыжего Григорий предпочитал сиднем сидеть в своей котельной, а тут (ишь ты…) стал выползать наружу…

– Зачем ты мне дал эту книгу? – шутливо (а может лишь с долей шутки?) пенял Григорий Йефу. – Мог жить себе и дальше в счастливом неведении…

– Жить, отвернувшись от правды?

– Кроме правды, все можно перенести и пережить.

– Можно еще жить слепым, глухим и не лечиться… Можно считать, что земля плоская, и жить себе на плоской земле. Людьми на плоской земле и управлять проще – один шаман может обустроить всю эту плоскую жизнь.

– А если там человек более доволен, чем на круглой, что тут плохого?

– Ну, если критерий человеческой жизни – это быть довольным…

– Нормальный критерий, а главное – понятный…

Рядом с Йефом было интересно, будто в каком-то электрическом поле. Не в поле света, но в поле, где может быть свет…

«Диссида или ветераны из горячих точек, – думал Григорий, – они как бы хлебнули жизнь на краю, и им уже некомфортно без этих гибельных напряжений…»

– А ты знаком с вашими знаменитостями? – полюбопытствовал Григорий. – С «генералами»? С Сахаровым? С другими?

– Знаешь, мне не по душе отношение к звездам диссиды, которое у нас бытует. Такая появляется откровенная радость, когда среди нас оказывается кто-то из знаменитостей, в званиях и орденах. Мол, во мы какие!.. А вспомнили бы, чего пришлось натворить ради этих наград… Я мало кого знал, но до всех знаменитостей буквально одно рукопожатие… Понимаешь, не хотелось потакать собственному подленькому тщеславию и потому специально ни с кем не знакомился – только по делу…

– И у вас там тщеславие?..

– Оно везде… Но у нас все-таки поменьше… Приятно, конечно, когда про тебя «голоса» трещат, но главное – о чем трещат.

– Кстати, твоя машинка трещит в ночи то очередями, то одиночными, – посмеялся Григорий. – Будто партизанский отряд отбивается от фашистов.

Позже Григорий сделал в Йефовой квартире вполне надежную звукоизоляцию в выгороженной от кухни конуре.

– Как теперь? – спросил Йеф.

– Теперь впечатление такое, будто партизан-подпольщик сидит в погребе и печатает на машинке антифашистские прокламации…

На самом деле ночную тишь стрекотания Йефовой машинки больше не нарушали. Недомерок и тот не сумел своими растопыренными ушами поймать крамольные звуки.

– А если по-честному, не страшно? – как-то решился спросить Григорий. – Ведь посадят! Громче машинка грохочет, тише, а все одно – посадят… Не ссышь?

– Ссу… но так, чтобы никто не видел.

– Какая разница? Видят – не видят?

– Не скажи. Когда на тебя смотрят – надо улыбаться, а всегда кто-нибудь да смотрит.

– Бог, что ли?

– А вот это точно без разницы – кто бы ни смотрел…

Осень сменилась седыми морозами, и беседы Григория с Йефом постепенно сошли на нет. Не из-за морозов, конечно, а потому что приехал Недомерок и заявился к Григорию со своей красной книжечкой и секретными поручениями.

Как он мог теперь говорить с Йефом?.. Можно было честно сказать, что Недомерок заставляет его стучать на Йефа, но и после этого, как говорить? Йеф будет осторожничать и прикусывать язык, а Григорий будет опасаться, как бы Йеф не ляпнул чего… Это уже не дружеская беседа, на которых, может, и держится вся человеческая цивилизация. Это как мычание немых… Чем говорить с прикушенным языком, лучше уж совсем его прикусить. Лучше опять – молчком…

* * *

Молчать ему было не в тягость, но в последнее время Григорий подозревал, что стал разговаривать во сне, уж очень часто просыпался он от какого-то голоса. Сначала он полагал, что его будили слова, которые протекали из радиоприемника бессмысленной влагой и стекали по стене на пол, смешиваясь там с угольной пылью. Однако потом Григорий стал просыпаться по ночам, до шестичасового гимна, пока радиоприемник еще молчал.

Григорий побаивался сна. Он опасался ситуаций, в которых не смог бы полностью управлять собой, а сон был именно такой ситуацией. Он и в детстве панически трусил засыпать, потому что ему часто снились страшные сны. Может, оттого более всего боялся смерти. Он думал, что смерть – это когда уснешь и не проснешься. А если там приснятся страшные сны? Проснуться ведь нельзя, а что делать? От этого страха может и сердце разорваться… и помрешь навсегда…

Да мало ли чего может случиться во сне. Сейчас вот, похоже, он во сне разговаривает. Интересно, о чем? Вероятно, о чем более всего думает.

А думал Григорий про деньги и про то, как их можно достать. Всякие честные пути он отметал сразу – ни на какой работе столько не заработаешь. Одно время он еще полагал, что ремонтом машин и другой дорогой людскому сердцу техники можно скопить нужную сумму. Потом посчитал практические доходы и бесповоротно вернулся в криминальные планы. Ясное дело, ему совсем не улыбалось, чтобы хоть кто-то про эти планы проведал.