– Если бы я первым спросил вас о том же, вы почли бы мой вопрос бестактностью, – ответил Ковров. – Но я не обижаюсь, упаси бог. Я даже в некотором роде рад… Я никому об этом не рассказывал. А вы поведали мне свою историю, и я чувствую себя в долгу. Впрочем, в то время об этом случае даже газеты писали, хотя что они знают, газеты…

Ее звали Дарья. Я встретил ее в тысяча восемьсот семьдесят втором году, в царствование Александра Второго… Жил я недалеко от Дворцовой слободы, сейчас этого дома нет. Служил и до советника дослужился. Жил неплохо, служба была не в тягость. Денег мне хватало, я ходил в театр, покупал книги. Проживал в доме графа Волынцева, конечно, не в бельэтаже, но квартира была приличная, с зелеными обоями и мебелью…

Судя по лицу, ему нравилось вспоминать. А чем еще жить мертвецу? «Умирает», наверное, от скуки, подумалось мне, а живет памятью.

– То время вспоминается с такой радостью… Помню прогулки по Екатерининскому каналу. Помню, когда зажгли первые электрические фонари на Одесской улице, мы с Дарьей ходили смотреть это чудо… Тогда ведь это казалось чудом, Андрей, вам не понять.

Я улыбнулся и кивнул. Может, и не понять, но представить можно.

– Дарья тогда говорила: этот чудесный огонь – символ нашей любви. Конечно, я читал в газетах, что электрический свет – изобретение науки, и все же Дарье нравилось так говорить, а мне – слышать. Кто из нас мог тогда знать… – Ковров тяжело вздохнул.

Я догадался, как ему тяжело, и открыл рот, собираясь сказать, что мне пора идти. Призрак качнул ладонью:

– Не беспокойтесь, я вспоминаю это каждый день. Эти воспоминания и есть моя истинная жизнь, если вы меня понимаете. Лучшее время. Вы только задумайтесь: целая жизнь из тысяч и тысяч дней, а счастья – по дням пересчитать. Разве так должно быть?

Мне несколько надоела манера Коврова внезапно отходить от темы, перескакивать с пятого на десятое, задавать философские вопросы и выжидающе смотреть, словно я мог дать на них ответ. И все же слушать его было интересно. Он гораздо разговорчивей Архипа, от него можно узнать об этом мире больше, чем рассказал бы Архип. В отличие от Коврова утопленник не слишком распространялся о прежней жизни, мне казалось, он ненавидит «верхний мир».

– Дарья была не той, кого можно любить человеку моего сословия и положения. Родители ее жили на Охте, напротив завода Обухова. Там селились мастеровые и ремесленники, многие работали на государевых верфях.

Я приехал к мебельщику, которого мне порекомендовал один приятель. И там впервые увидел Дарью. Она была его дочерью. И, знаете, едва мы встретились глазами, я понял, что увижу ее не раз. Потому что не смогу отпустить от себя.

Я взял ее к себе служанкой. И видит Бог, с первого же дня мне было стыдно, что она работает. Я никогда не думал, что моя любимая женщина будет работать. Это немыслимо, тем более что я был человек небедный и мог содержать жену. Жену, а не приживалку, понимаете разницу, молодой человек? Дарья мыла пол, стирала и чистила, а я не смел запретить ей, боялся, что мои чувства станут слишком заметны, вызовут досужие разговоры, сплетни и, в конце концов, слухи дойдут до моего начальства. Сейчас я презираю себя за это. Как я мог? Как вообще могут люди ставить что-то выше любви?

Мы виделись часто, каждый день, и с каждым днем я убеждался, что для меня нет и не будет другой женщины. Это будет Дарья или – никто. Но оставлять ее приживалкой я не хотел. Делать так означало не уважать ее, не любить – а я ее любил!

Ах да, совсем забыл… Однажды мой приятель, любитель спиритизма и мистик, отвел меня к цыганке. Сказал, что та будущее по руке читает так же легко, как дьячок – Библию. Не верил я в это, но решил попробовать. Сказал цыганке, что жениться хочу… Взяла она мою ладонь, посмотрела и говорит: «Берегитесь, барин. Счастливы будете, но недолго. Смерть вам от любви написана». Задумался я тогда, но не испугался. Я не военный, в походы не хожу, отчего же смерть? Смерть от любви? Какая глупость! Невозможно думать о смерти, когда любишь.

Мы сыграли свадьбу. Правда, гостей было немного, в основном ее родные да пара моих старых друзей, не осуждавших меня. Ни мое начальство, ни большинство приглашенных не явились. Я знал, почему, и знал, что не простят. Но мне было все равно. Я решил оставить службу и поселиться в пригороде. Купил дом на правом берегу, недалеко от ее родных, в бывшей немецкой слободе. Немцы народ культурный, им неважно, кто моя жена, они были учтивы и кланялись ей… То было самое счастливое время, – повторил Павел Иванович.

– Я отправился на прием к одной очень влиятельной персоне. Мне необходимо было заручиться поддержкой некоторых людей для одного дела. Не будем об этом… Дарья не смогла пойти, чувствовала себя плохо. Там я и встретил одного господина. Назову его просто М. Он… Скажу лишь, что он непозволительным образом отозвался о моем браке с Дарьей, он оскорбил ее и нашу любовь.

Я бросил в него перчатку. Тогда меня посчитали безумцем. Многие знали, что М. прекрасно стреляет и ему случалось убивать своих противников. Я этого не знал, но, видит Бог, и зная, я поступил бы так же! Мой приятель сказал шепотом, чтобы я немедленно принес извинения этому мерзавцу, или тот убьет меня. Я отказался. Я понимал, что скорее всего меня убьют. Разум мой вопил, в голове шумело от ужаса, но сердце было спокойно. Я знал, что поступаю, как положено честному человеку и дворянину.

– Прекрасно, – сказал он. – Встречаемся завтра, в одиннадцать, за заставой Шлиссельбургского тракта.

Мне хотелось жить, я чувствовал, что живу последний день. И знаете что? Я вызвал его, но я не собирался убивать. Конечно, я никому об этом не сказал, но я действительно не хотел убивать. Подумал: выстрелю в воздух или, чтобы не болтали лишнего, мимо. Вряд ли попаду, я пистолет держал раза два, баловался по молодости… Глупо, скажете вы? Какой смысл стреляться, если убивать не хочешь? Но тогда я думал именно так. И Дарье я ничего не сказал. Солгал. Сказал, что еду по делам.

Все случилось точно так, как предсказала цыганка. Мы стрелялись. Я промахнулся, а он нет. Пуля попала мне под сердце, я захлебывался кровью и чувствовал, что умираю. Но знаете: страх ушел, поскольку я вдруг осознал, что все не зря, что жизнью я выкупил ее, избавил от всего… И умер спокойно. Дальше ни похорон, ничего не помню. А потом очнулся здесь, на кладбище… И понял, что жизнь не закончилась.

Я тотчас отправился к Дарье. Не буду говорить, что со мной случилось по дороге… Вы, должно быть, знаете все это. Я не сразу понял, что стал живым мертвецом…

Ковров отвел глаза от могильного камня и взглянул на меня. Я ничего не сказал Павлу Ивановичу. Пусть закончит, вопросы потом.

– Все равно, пусть мертвый, я хотел увидеть ее. Пусть хоть так, но – увидеть, вы понимаете?

Еще бы.

– Само собой, у меня не было денег на извозчика. Мертвецам не дают… – Ковров усмехнулся. – А зря. В Греции, кажется, мертвецам монету в рот кладут. Очень правильный обычай… Так вот, я пошел пешком. Через весь город. И никто в целом городе не заметил, что я мертв. Только собаки, которые рычали, но боялись укусить. В доме, где жили ее родственники, никто не знал, что я стрелялся и умер. Она никому не сказала. Как я не сказал ей. Зато все знали, что она… утопилась. Кто-то сказал ей о моей смерти, и она не захотела жить… – Ковров вздохнул. – Если вдуматься: она целый мир за меня отдала. Жизнь свою и целый мир. За меня одного! А кто я есть? Человек. И разве стою я этого? Целого мира?