— Ло-ось, ну ты же взрослый мальчик, ты же знал, что от этого случаются дети?!

— Знал, — потрясенный, ответил Лось, и чмокнул Аньку в макушку, горячо прижался к девушке щекой. — Я знал! И я очень рад!

— Лось, тогда давай ускорим процесс, — капризно потребовала Анька. — Я не хочу на свадьбе с пузом быть.

Лось поспел в номер Акулы в самый последний миг его унижения.

Сначала ему навстречу попалась стайка девушек, убегающих поспешно, как Золушки с бала, но с таким хохотом, будто на приеме у принца их угостили как минимум косяком с коноплей. На бегу натягивая сваливающиеся с плеч шубки, они закатывались от смеха так, что Лося чуть не растоптали, и ему пришлось отступить к стене, чтобы дать им дорогу.

Следом за ними, так же спешно надевая на голое тело куртки, неслась пара стриптизеров в фуражках полицейских. Парни фыркали, переглядывались и багровели от сдерживаемого смеха до самых ушей. Все это показалось Лосю странным.

И уже подойдя к дверям номера Акулы, Лось понял, откуда убегала веселящаяся компания.

Дверь была не заперта; у самого порога, порядком потоптанная, валялась одежда Лассе, залитая и испорченная зеленкой, скомканная, словно об нее вытирали руки.

Из комнаты неслись ругательства и злой вой; Лассе, даже если хотел бы молчать, просто не смог бы сдержать проклятья, рвущиеся из груди. Неслышно ступая, Лось прокрался к спальне, осторожно заглянул и увидел Лассе, в истерике колотящего ногами, обтянутыми рваными сетчатыми чулками. На нем были розовые кружевные трусы, промокшие бриллиантовой зеленью, а какая-то красотка, в шубе и сапогах, вскарабкавшись на кушетку, к которой был пристегнут Лассе, пыхтя и сопя от усердия, колупала в замке веселых розовых наручников.

Лось не подал знака, что он тут; с минуту он стоял, наблюдая освобождение брата и тихо покатываясь со смеху, наблюдая, как тот стыдливо прикрывается от освобождающей его девицей одной рукой. Издевательская надпись на груди четко указывала на того, кто это сделал — Анька, разумеется же. У кого еще достанет ума — и жестокости, — провернуть такую злую шутку…

Осторожно, бесшумно ступая, щадя самолюбие Лассе, Лось вышел из номера, аккуратно притворив за собой дверь, и только в лифте позволил себе расхохотаться, ткнувшись ладонями в стену лифта и едва не нажав на все разом кнопки. Содрав с руки перчатку, он отер катящиеся градом слезы, чувствуя, как вместе с ними утекает нечеловеческое напряжение и становится неимоверно легко…

Позвонив тогда, перед этой эпохальной Анькиной забавой, Лассе был самоуверен и просто лил яд ему в уши.

— Что бы она тебе не говорила, — шипел он гадиной, — а она моя! Моя! Телефон мне дала! И на встречу согласилась! Она же взрослая девочка. Она знает, кто я и чего мне нужно от женщин. И все равно придет. Хочешь убедиться? Приезжай в пять, нет, чуток попозже, когда мы закончим. Ты же понимаешь, одну женщину делить… Это не для меня. И я не хочу, чтоб ты питал какие-то надежды. Она моя, все равно моя!

Лассе был высокомерен, жесток и нахален, втаптывая Лося в грязь. Его голос звучал торжествующе, словно он уже выиграл этот бой, словно Анька уже билась под ним, изнемогая от удовольствия — и как же жалко он выглядел сейчас, оплеванный, практически изнасилованный. Лось чувствовал каждую вибрацию раненной души Лассе, каждую кровоточащую рану, выжженную беспощадным Анькиным маркером, оставившем автограф на голой груди брата; чувствовал, хохотал, давясь смехом и утирая катящиеся слезы, и понимал, что не мог показаться, не мог признаться, что видел брата такого, разрисованного и голого, чтобы не уничтожить его совсем.

«Ну, заслуженно, — отсмеявшись, подумал Лось. — Надеюсь, это отучит его хвастаться и желать чужое…»

Чужое!

Теперь Лось со всей отчетливостью понял, что Анька его; дерзкая, безбашенная, пакостная — он вдруг понял, что за его спиной она вела двойную игру, трясясь, боясь быть раскрытой, прижимая уши, как шкодливая кошка, крадущаяся к лакомому куску. Вспоминая ее острые, испытующие взгляды, понимал, что она боялась его потерять, но желание наказать паршивца Лассе, отомстить за себя, за свой позор — и за него, за Лося, тоже, — было так же сильно, как и ее любовь к нему, к Лосю.

«Гордая, — подумал Лось с усмешкой. — Упрямая. По щелчку пальцев не отступится; и на угрозы не поведется, сделает то, что хочет, что задумала. Ох и характер…»

Лось склоняет голову, усмехаясь, проводя пальцами по губам, вспоминая ее поцелуи и суровое «ты мой, Лось, я тебя застобила!».

«Главное, чтоб не пометила, как Лассе — зеленкой!»

* * *

А освободила Лассе Нинка, кто же еще. Только она, разумеется.

До нее доносились обрывочные сведения о том, что задумали девчонки сотворить с Лассе, но когда — она не знала. Анька, наверное, у Лося научилась чувствовать опасность и на все тревожные вопросы Нины — «когда?!» — отвечала что-то невнятное типа «я передумала» и «ну, может, позже». Но Нина от других девчонок слышала, что все в силе, и удивлялась, почему это Анька ее решила устранить от мести. Удивлялась — и изнывала, понимая, что не может спасти любовь всей своей жизни от надвигающейся беды.

Да, Нина любила Акулу — даже после того, как он ее бросил, даже после вскрывшихся после его отъезда фактов измен. Но в чувстве ее было не столько любви и преданности, сколько меркантилизма и голого, трезвого расчета.

На самом деле Нина была классической лимитчицей со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Как и многие до нее, и еще больше — после нее, она приехала покорять Москву из глубинки, из небольшого села с колоритным названием Локотки. Из богатств у девушки были лишь прекрасные внешние данные, природная цветущая красота, русая коса до пояса и желание устроиться в жизни.

Из минусов — Нина не хотела учиться и работать. Ну то есть, вообще. Она находилась в том дивном возрасте, когда еще веришь в сказку и чуди, и надеешься, что однажды тебе повезет, хотя ей не везло никогда и ни в чем. Но надежда погибает последней.

Из института, куда Нина все же поступила, ее отчислили сразу после первого курса, и это было для нее первым серьезным отрезвляющим ударом. Год прошел, а ни один москвич не посмотрел на красавицу Нину заинтересованно, не подал ей руки и не увел в прекрасное радужное будущее, разом решив все ее проблемы. Ее свежесть, ее юность и красота остались незамеченными, и вертясь вечерами перед обшарпанным, старым мутным зеркалом в общаге, Нина, критически разглядывая свое милое девичье личико, приходила к заключению, что она не так уж красива по меркам Москвы.

На самом деле, если б она спросила у всех кавалеров, которые сбегали от нее после пары дней знакомства, что с ней не так, ей бы указали, скорее всего, на ее крайнюю бесхитростность. Не то, чтобы Нина была глупа — нет, но… Актрисой она была отвратительной; и ее бесхитростное желание хорошо устроиться за чей-нибудь счет перло из нее, как опара из кастрюли на материной кухне в Локотках.