громового раската на крышу вагона обрушился ливень, и нервно вздёрнутые плечи Сурьмы чуть опустились, расслабились.

— Папа всегда говорил, что раз дождь пошёл, то и гроза скоро пройдёт, — прошептала она, и улыбка в голосе была уже не такой ломкой, — а когда без дождя сверкает, оно куда дольше может… Знаешь, а ведь мы с Никелем тоже вот так сидели во время грозы: я боялась, а он… он тоже боялся, но храбрился. Меня утешал и иногда — смешил. Вот точно так же сидели: на полу, у кровати, одна его рука на моих плечах, как твоя сейчас, а другая… — она взяла Висмута за руку, и он крепко сжал в своей ладони её дрожащие пальцы. — У меня всегда мёрзнут руки, кода мне страшно, и он грел их своим дыханием…

В тёмном и душном купе пьяняще пахло её духами, а шум ливня отрезал их двоих от остального мира, от всех правил и условностей, словно кусочек от пирога, и Висмут был уже не в состоянии ни трезво мыслить, ни даже дать себе отчёт в своих же действиях.

Глядя Сурьме в глаза, он поднёс её руку к губам, согревая дыханием, медленно целуя кончики её пальцев. Но поцелуи были столь легки, что Сурьма не смогла бы сказать точно, что это: прикосновение губ или тёплого дыхания. Она смотрела на Висмута, и хрупкая улыбка становилась совсем прозрачной, почти незаметной. От кончиков пальцев по рукам, по венам, словно по проводам, текло электричество.

— Вот точно так же сидели, — зачем-то повторила Сурьма и не узнала собственный голос, — только Никель боялся, а ты — нет…

— Я тоже боюсь, — едва слышно ответил Висмут, не отводя взгляда, не отпуская её руки, и Сурьме почему-то показалось, что он сейчас не о грозе.

От его голоса, который стал иным, каким-то особенным, электричество разом заполнило все провода её тела, словно внутри на полную мощность включили иллюминацию. Так, что заглянуть в себя страшно: ослепнешь. Поэтому Сурьма продолжала смотреть в карие, в темноте вагона почти чёрные глаза Висмута и забывала дышать.

Он прикоснулся губами к её ладони, прижал её к своей щеке. Пальцы Сурьмы покалывало — то ли электричество, то ли пробивающаяся щетина Висмута.

Она почувствовала, как под её рукой вдруг напряглись его желваки, словно Висмут сжал челюсти. А потом он вздохнул с едва заметной досадой и отвёл взгляд, опустил её руку, бережно положив её обратно ей на колени. Как будто, не сделай он этого, сама она не убрала бы ладонь с его щеки. «И не убрала бы», — уходящей грозой пророкотало почти за гранью её осознания.

Сурьма вдохнула — кажется, первый раз за всё это время. Её лёгкие будто слиплись без воздуха, и теперь наполнились им с какой-то тоскливой болью. Через мгновение эта боль трансформировалась в мысль, от которой стало ещё тоскливее: «как жаль, что Астат не похож на тебя! Как жаль, что он — не ты…».

— Дождь заканчивается, — тихо, чуть сипло произнёс Висмут, прислушавшись к шороху капель по крыше вагона.

— Досадно, — прошептала в ответ Сурьма.

Когда-то она слышала сказку о том, что молния — это трещина между мирами, и, если повезёт, можно научиться проскальзывать во время грозы в параллельный мир. Но вот вернуться назад сможет не всякий. Они — вернулись. К сожалению.

Глава 25

— Семиминутное опоздание, — сверившись с карманными часами, сказал Висмут, когда они прибыли на вокзал Этена. — Ты молодец, Сурьма. Мы практически нагнали отставание из-за простоя. Спасибо тебе.

— Молодец не только я, — довольно усмехнулась Сурьма, снимая перчатки и выключая резонатор, — одна бы я не справилась. Мы отличная команда, Висмут! — закрыв ПЭР, она поднялась со своего кресла и подошла к Висмуту, ждавшему её у дверей. — Мне ещё ни с кем не было так легко, — сказала, понизив голос, — и я сейчас не только о работе. Так что это тебе спасибо. И за поддержку, и за то, что выслушиваешь меня, и… за всё, в общем, — её губы тронула робкая улыбка, а взгляд уткнулся в мыски собственных ботинок. — Знаешь, я даже рада, что Никель сбежал… Нет, я, конечно, до сих пор зла на него: он меня бросил, как он мог?! Но не сделай он этого, мы с тобой не познакомились бы. Я рада, что знаю тебя, Висмут, — она вновь посмотрела ему в глаза, и её ладонь легла на его запястье. — Хоть мне всё ещё немного стыдно за себя прежнюю, за то, как началось наше знакомство… Но хорошо, что оно всё-таки состоялось.

Висмута не отпускало ощущение, что Сурьма набирается смелости что-то ему сказать. Что-то, что говорить не следовало бы. Поэтому он деликатно высвободил свою руку из-под её пальцев и открыл дверь будки машиниста.

— Пойдём? Сдадим документы и ещё успеем где-нибудь поужинать.

— Может, снова сходим в то место? — спросила Сурьма. — Ну, с огненным представлением. Обещаю, что пить ничего не буду! Ни капельки! — рассмеялась она, поймав шутливо-недоверчивый взгляд напарника.

И они вновь пошли в тот кабак под открытым небом, и Сурьма опять заказала рёбрышки в малиновом варенье, и хлопала жонглёрам, и кричала что-то восторженное вместе с остальными зрителями, когда артисты выполняли особенно сложный трюк, и обменивалась улыбчивыми взглядами с сидящим рядом Висмутом, и была счастлива. А поздним вечером, когда они возвращались к поезду, в груди словно протянуло сквознячком: этот вечер закончился и вряд ли когда-нибудь повторится.

— Жаль, что нельзя выбрать какое-то мгновение и провести в нём всю оставшуюся жизнь, — вздохнула Сурьма.

— И тебе не надоело бы бесконечно переживать одно и то же?

— Некоторые вещи не могут надоесть. Например, счастье.

— Но ощущения могут притупиться, потерять свою остроту и свежесть, — возразил Висмут.

Сурьма задумчиво нахмурилась.

— И всё равно жаль, что нельзя выбрать какой-то конкретный момент и хотя бы изредка попадать в него, переживая заново, — ответила она.

— Мы не можем выбрать момент, в котором жить, но мы можем выбрать, как жить в тот момент, который у нас есть, — сказал Висмут будто не Сурьме даже, а самому себе, — и может быть, наш выбор сможет приблизить имеющийся момент к желаемому. Если только у нас достанет смелости этот выбор сделать…

Они вошли в вагон и остановились в коридоре. Из кухни доносилось тихое посапывание Рутения, а из купе Висмута — вкрадчивый храп Празеодима.

— Спасибо тебе, Висмут, — прошептала Сурьма совсем тихо, почти одними губами, чтобы никого не разбудить, — это был чудесный вечер.

Он улыбнулся в ответ — немного печально, как показалось Сурьме. В неярком, приглушённом до минимума сливочно-жёлтом свете керосинового фонаря не видно