внутри всё съёживалось. Исполнившаяся мечта выела Сурьму изнутри, словно яйцо всмятку. И сейчас она была будто бы вся пустая, остался лишь хрупкий каркас, собранный из тонких палочек и подпиленных решёток: любой звук, любой сквозняк способны обрушить эту шаткую конструкцию. Запершись внутри себя, она осторожно шпаклевала повреждённые участки.

Мысли о мастере никуда не делись: они ложились на плечи и окутывали Сурьму тяжёлой и душной шалью, и полые палочки-решёточки гудели и вибрировали под этой тяжестью.

Висмут бросал на неё тёплые, заботливые взгляды, но не донимал разговорами, и Сурьме всё отчаянней хотелось уцепиться за его надёжную руку, укутаться в его тепло. Но она не могла ни шевельнуться, ни разомкнуть губ, словно её заколдовали. Словно, сделай она сейчас хоть что-то, вся внутренняя решётчатая конструкция безвозвратно обвалится.

Ей нужна была помощь, но не было сил принять её.

***

Вечером, остановившись в Аланине, они никуда не пошли. Сурьма даже ужинать не стала — заперлась у себя. Купе Висмута захватили Празеодим и Рут. Мальчишка, замученный, но не сломленный, с упрямым упорством боролся с алфавитом. Празеодим, взявшийся обучать его грамоте, с видом дежурящего у мышиной норы кота нависал над его плечом в ожидании, когда Рут допустит ошибку.

Рут чувствовал, как старик невольно задерживал дыхание, и понимал: он в шаге от неверного решения, и думал ещё усерднее. Сделать работу без помарок под язвительным взором учителя стало для него вопросом чести.

Висмут отворил дверь вагона и сел на откидную лесенку. Аланин спал, лишь в высокой траве неподалёку стрекотали сверчки. Пахло ночной сыростью, шпалами и остывающим, нагретым за день камнем перрона. Всё здесь как всегда, всё неизменно, и эта неизменность — стабильность — обычно успокаивает. Но сейчас — наоборот: в контрасте с внешним привычным внутреннее новое ещё сильнее бросается в глаза. И ещё сильнее тревожит.

Висмут вздохнул: всё пошло не по плану. Он бы ушёл уже давно, если бы мог. Но сейчас он не мог. И теперь с каждым днём будет всё больнее…

Он не услышал, как сзади к нему подошла Сурьма, но почувствовал её лёгкие цветочные духи. Она молча опустилась рядом с ним на ступеньки, доверчиво прижалась к его боку, положила голову ему на плечо. Деваться было некуда. «Что ж ты со мной делаешь, дурочка?»

— Я не знаю, что мне с этим делать, — прошептала она.

«Я тоже», — мысленно ответил ей Висмут, хоть и понимал, что они о разном. Он попытался осторожно отодвинуться, хоть и двигаться-то было некуда, но Сурьма отчаянно схватилась за его локоть, обвив его обеими руками:

— Не уходи, пожалуйста! Я… я не могу одна с этой тайной. Она меня раздавит.

Висмут остался сидеть, игнорируя все сигналы предупреждающих об опасности семафоров, бешено мигающих в его голове.

— Если я всё расскажу, то прославлюсь как человек, отыскавший правду. Но эта правда навеки ославит мастера Полония…

Он всем телом почувствовал её вздох.

— Секрета создания пластин считай что нет, раз нет уж того метеорита, поэтому денег за это я не получу и семье своей помочь всё равно не смогу. Но сделаю себе имя на том, что разрушу репутацию мастера, раскрыв его тайну, — Сурьма вновь вздохнула, — это бесчестно. Я так не могу. Я слишком уважаю его, чтобы так поступить… Уважала… Но как такое можно скрывать? Ведь получается, он тоже лгал! Висмут, — позвала она спустя некоторое время, — мне нужен твой совет.

— Я не знаю, как тут поступить, Сурьма. Полоний лгал — это на его совести. Он выбрал не те цели и, преследуя их, зашёл слишком далеко. Настолько, что пустил себе пулю в висок, лишь бы сохранить созданную им иллюзию. Однако это его дело и его выбор… Были бы, оставь он свои секреты при себе. Но он ими поделился, перевалив свои тайны с больной головы на здоровую.

— Ты бы на его месте промолчал?

— Не всякое знание полезно, Сурьма. Некоторые тайны лучше держать при себе, чтобы не навредить окружающим. И оставаться для них тем, кого они хотят в тебе видеть, к кому привыкли и кем ты им нужен.

— Мастер нужен этому миру гениальным учёным, — прошептала Сурьма. — Скольких он вдохновляет, скольких ещё вдохновит! Наверное, должно быть что-то — кто-то — такого уровня, пусть и недосягаемого, к которому будут стремиться. Какой-то ориентир, верно?

Висмут кивнул:

— Верно.

— Я расскажу о «Ртути», — тихо, но неожиданно твёрдо сказала Сурьма, — но умолчу о записях. Ты поддержишь меня в этом?

Она повернула к нему лицо и положила подбородок Висмуту на плечо, вопросительно на него уставившись. От близости её губ по позвоночнику продёргивало электрическими импульсами, а в голове начинало шуметь. Нужно уходить — встать и уйти — немедленно! Она ведь что-то спросила, а он уже даже забыл — что, потому что всё это время мысленно сжимал её в своих объятиях, целовал её упрямые, слегка надменные губы, золотые ресницы и смеющиеся полупрозрачные веснушки — одну за другой, все до единой.

Он гнал эти мысли, всё сильнее хмуря брови, но они метались в его голове, словно залетевшая в комнату птица, и никак не могли — не хотели — найти выход. И он терял нить её рассуждений, чувствуя её близость и волнующее тепло, отвечал невпопад — не про Полония — считая её вдохи, удары её сердца, отдававшиеся в его рёбрах, и крепче смыкал в замок пальцы, чтобы не допустить даже малейшего касания. Потому что сейчас оно — даже малейшее — сорвёт все защитные пломбы, вырвет из ржавого сердца чеку, и дело кончится бедой. Для него — уж точно. Хотя для него-то оно ею кончилось ещё вчера…

Сурьма ждала ответа, не отводя глаз. Висмут повернулся, и их лица оказались слишком близко — ближе, чем она ожидала. Он посмотрел на неё, и в его взгляде мелькнуло что-то тёмное, больное, обжигающее, почти звериное, словно из его зрачков смотрел загнанный волк, готовый перемахнуть через красные флажки, наплевав на все запреты, условности и собственные страхи. Волк, готовый оттолкнуться и взлететь, бросив вызов птицам, забыв о том, что у него никогда не было крыльев. И Сурьме показалось, что эти самые крылья — такие недостающие, такие необходимые — рвут кожу на её спине, прорастая откуда-то из недр её души.

— Висмут, — выдохнула она, и сама не заметила, что подалась ещё чуть-чуть вперёд, хотя ближе было уже некуда.

Он резко отвернулся, отвёл взгляд, уставившись на собственные, сцепленные в замок пальцы. Жилы на предплечьях напряглись, будто он сжал кулаки: злился на себя и досадовал на неё — неужели ничего