Кожа на месте, куда попала вражья пуля, стала тончайшей и нежнейшей, как у новорожденного. Кусок мяса под ней исчез, будто его не было. Но оказалось нечто такое, что могло бы встревожить любого: кусок кости, накануне казавшейся прочной и целой – тем более что так оно и было, – исчез. Малейшее движение отзывалось резкой болью.

– Порча!!! – Это было первое членораздельное слово пострадавшего.

Он несколько раз перекрестил огромную вмятину на ноге. Разумеется, никакого результата это не дало. Сбежалась чуть ли не половина палаты – собственно, все, кто мог ходить. Те, кто этого не мог, молили счастливцев поделиться впечатлениями. Те именно так и делали:

– Твою же ж…

– Как ножом вырезало, только что кожа цела…

– Сроду такого не видывал, даже не знал…

– Я видел у церквы. Там стоял солдатик с рукой тож от пули…

– Это как тебя, брат, угораздило?

– А скажу, как, – раздался спокойный голос унтера Шебутнова с койки. Он не видел и не мог видеть состояние ноги Семирылова, но говорил вполне уверенно. – Накануне вечером ты пошёл без костылей за винцом? Пошёл, было дело. Говорила тебе Марь Захарна, что ногу нельзя беспокоить? Говорила. Так на кого тут пенять надобно?

– Она на меня порчу навела, ведьма! Она! Колдовством проклятым ногу испортила!

– Так ведь докторша не пригожий молодец, а твоя нога – не девка, чтоб её портить, – послышалась острота из угла.

Автор, впрочем, говорил вполголоса. Видимо, он не жаждал обрести всенародную известность.

– По местам! Она идёт! – рявкнул боцман Сергеич. А уж его голос не был обижен ни мощью, ни командными интонациями.

Вошла Марья Захаровна. С полувзгляда она увидела, что случилось нечто чрезвычайное, и выделила того из раненых, кто показался наиболее адекватным – унтера Шебутнова. К нему она и обратилась совершенно спокойным голосом:

– Доложи, братец, что тут такое стряслось.

Доклад был кратким и ёмким, как и положено в военном флоте.

– Так что, госпожа дохтур, нога у Семирылова не в порядке с утрева.

– Тогда с неё и начнём. Ну-ка… ага… и что ж ты с ней делал?

По истинно крестьянской привычке в отношении к любому городскому (именно к таковым следовало, по мнению солдата, причислять немку), пострадавший начал с вранья:

– Вот крест, ничего не делал! Это всё порча! Навели!

Намёк на свою особу Мариэла, похоже, не поняла. Речь её наполнилась сочувствием.

– Ай-ай-ай! Так тебе не сказали?

– Что не сказали?

Сочувствие пропало без следа.

– Что мне бесполезно лгать; это дело я сразу распознаю.

Ответ был максимально честным:

– Не сказали.

– Так вот я и говорю. Теперь ты об этом знаешь… Итак: что ты сделал с ногой?

Здравый смысл потерпел очередное поражение в битве с крестьянской этикой.

– Ить ничего не делал! А она сама за ночь внутре спортилась…

Голос госпожи доктора чуть построжел:

– У меня мало времени. Если я буду слишком долго вытягивать из тебя правду, его может не хватить на остальных раненых. – Она обвела глазами палату.

Тактический ход оказался действенным. Палата загомонила:

– Вот крест истинный: ничего не видел…

– Ночью дело было, я спал…

– За винищем небось бегал; и посейчас аж досюда разит. А с костылями до Моисейкина шинка не дойтить…

Слово было сказано. А унюхать перегар мог бы даже человек, вообще не обладающий магическими способностями.

Интонации голоса Марьи Захаровны стали ещё жёстче.

– Значит, ходил без костылей. – Вопросительные интонации тут и рядом не пробегали. – А ведь насчёт этого говорила тебе.

Семирылов пребывал в твердейшем убеждении, что если повиниться, то высекут, самое большее, и никакого иного наказания не последует. Посему он залился слезами и зачастил:

– Богу виноват, Марь Захарна, попутал лукавый, захотелось хлебного винца, походил чуток без костылей, больше не буду…

Одновременно с этой прочувствованной речью солдат истово крестился. Но адвокатские выверты были оборваны прокурорским голосом:

– Ты испортил мою работу. Теперь её начинать почти что наново и тратить силы на это. Я могла бы спасти ещё одного раненого. Ты не дал этого сделать…

Палата, и без того молчавшая, обратилась в одно большое ухо.

– …так что походи-ка с той ногой, что есть.

– Мария Захаровна, клятва врача запрещает отказывать кому бы то ни было в медицинской помощи.

Сказано было отчётливо и весомо. Все повернули голову на этот уверенный баритон. В дверях стоял доктор Пирогов. Мариэла вознесла брови высоко вверх:

– Помилуйте, Николай Иванович, да разве я отказывала в лечении? Вовсе нет.

Кое-кто в палате украдкой обменялся взглядом с соседом. Семирылов воспарил духом в небеса.

– Наоборот, я обязательно буду лечить эту ногу – после того как вылечу всех остальных раненых и больных. – И милейшая улыбка в придачу.

– И этого сколько ждать? – туповато поинтересовался любитель выпить.

– Да откуда мне знать? – последовал встречный вопрос. – Может, пару месяцев или даже больше. А если учесть само лечение, то все три.

Семирылов явно всё ещё не понимал, что низринут в бездну.

– Так что же, я три месяца ходить не буду? Не по правде это!

– То есть как это «ходить не буду»? – картинно удивилась женщина. – Костыли – вот они.

Пирогов не нашёлся с ответом. Сказать по правде, он не очень-то трудился подыскивать возражения. Многоопытный хирург прекрасно знал, что бывает от пренебрежения врачебными наставлениями, и удалился.

В полном молчании Мариэла подновила все прочие конструкты и вышла.

Семирылов сделал последнюю отчаянную попытку оправдаться:

– Всё равно она ведьма! Колдует на православных!

Боцман взял свои костыли и поднялся. Ногу ему пока что предстояло беречь, но руки пребывали в полном порядке. Каждая из них оканчивалась кулаком размером с небольшую дыню. Один из них и был продемонстрирован незадачливому инквизитору.

– Это видел? Вот ещё раз чего тявкнешь про матушку Марью Захаровну, так познакомишься… – Сергеич не уточнил последствия этого знакомства. – И притом она-то как раз православная, в церкву ходит, не чета тебе.

– Так я не хотел…

Со стороны других обитателей палаты последовали несколько комментариев, нецензурных по форме и угрожающих по содержанию.

По приказу командира «Морского дракона» его старший помощник подыскал подходящий баркас: шестнадцативёсельный (хотя предполагалось, что они не понадобятся), без течей, с возможностью установки мачты (что Мешков также полагал излишним). Это плавательное средство вполне могло вместить человек десять с изрядным грузом или же вдвое больше, но без такового.