- Как вам нравится здесь, ответьте для начала.

Я осторожно уложила задремавшего Филиппа в кроватку и, повернувшись к генералу, покачала головой.

- Мне здесь совсем не нравится, если вам угодно знать. Мы все здесь находимся без всякого на то желания. И я хотела бы…

- Вот и отлично, - прервал он меня. - Сейчас вам принесут перо и бумагу, и вы честно напишете супругу, как вам здесь не нравится.

- И вы нас отпустите? - с надеждой спросила я, хотя сознавала, что вопрос прозвучит наивно.

Он холодно усмехнулся одними уголками губ.

- Вынужден вас огорчить. Письмо будет доведено до сведения вашего мужа, но вы останетесь здесь. И если в течение нескольких дней Александр дю Шатлэ не оценит отеческую заботу консула, вас переведут в тюрьму.

- В Алансон? - вскричала я в ужасе.

- Да. Именно туда.

Он смотрел на меня очень спокойно, очень холодно, ни один мускул не дрогнул у него на лице. Глядя на него, можно было понять, что будут бесполезны и мольбы, и просьбы, и слезы. Я имела дело с каменным человеком.

- Совершенно напрасно, сударыня, это бессмысленное сопротивление. Ваш муж должен осознать, что иного выхода у него нет. Генерал Бонапарт требует не так уж многого - всего лишь слова чести и обещания, что герцог никогда больше не возьмется за оружие. Вас навсегда оставят в покое.

- И что же… он должен будет служить корсиканцу?

- О, это зависит от желания герцога, - с холодной любезной улыбкой ответил Эдувилль. - Хотя, не скрою, консул хотел бы видеть у себя таких людей, как ваш супруг. Они украсили бы республиканскую армию. Говорят, герцог дю Шатлэ десять лет воевал в Индии. Если это правда, то о многом свидетельствует.

Я молчала, до боли ломая пальцы. Меня тошнило от отвращения к этому человеку. Эдувилль казался мне злобной мумией; бывали моменты, когда я сгорала от желания расцарапать ему лицо. Едва сдерживаясь, я спросила:

- Так что же я выиграю, согласившись написать письмо? Поймите, генерал, прежде чем шантажировать своего мужа и писать ему под вашу диктовку, я должна знать, что получу взамен.

- Вы выиграете время - целых четыре дня.

- Отпустите хотя бы Филиппа, моего сына. Позвольте, чтобы моя горничная увезла его, и я сделаю все, что…

С ледяной улыбкой на устах Эдувилль произнес:

- Успокойтесь, гражданка. Я не торгуюсь с вами. Вы и ваши дети арестованы как враги Республики, а Республика не ведет переговоры с врагами, она им приказывает.

Я вспыхнула, оскорбленная этим наглым выпадом. Этот генерал что же, принимает меня за идиотку? Письмо, о котором он просит, будет ударом по чести Александра, а я, хотя и злилась на своего мужа, была очень далека от желания вмешивать в наши размолвки синих. Синих я ненавидела.

- Значит, - сказала я резко, - вы предлагаете мне написать письмо мужу и считаете, что четыре дня здесь меня удовлетворят?

- Четыре дня здесь, а не в Алансоне. Многие дамы по достоинству оценили мое предложение.

- Они, должно быть, не вполне вас поняли.

- Нет, они просто не такие закоренелые роялистки, как вы. Вы, по всей видимости, сочувствуете делам своего мужа.

Он качнул головой.

- Гражданка, не вам первой мне придется напомнить, что вы сейчас не герцогиня, а обыкновенная заключенная, и что перед вами стоит не лакей из вашего любимого Версаля, а…

- Не вам говорить о Версале! - вскричала я запальчиво. - Вы знакомы с ним не дальше конюшни!

Я тут же испугалась того, что произнесла. Генерал некоторое время молчал, потом обнажил зубы в зловещей улыбке:

- Вот как? Стало быть, мы подвергнем ваш роялизм испытанию.

Он двинулся к двери, и я, преисполненная недобрых предчувствий, подалась вслед за ним. Распахнув дверь, генерал приказал:

- Сержант и начальник полубригады, войдите.

Два унтер-офицера вошли, щелкнув каблуками.

- Возьмите ребенка, - велел Эдувилль, кивком указав на кроватку, в которой дремал больной Филипп.

- Как это? - воскликнула я, бледнея от страха. - Что вы хотите делать?

- Я хочу отправить вашего сына в приют. Там он будет избавлен от преступного влияния отца и матери.

- Боже! - только и смогла выговорить я.

Филиппа - в приют?! Мороз пробежал у меня по коже. Я помнила, как поступали в приюте с Жаном. Но Жану было хотя бы семь лет, а Филиппу нет еще и трех. Он простужен. Да он не вернется оттуда живым! Гордость, достоинство, негодование - все было перечеркнуто этой ужасной мыслью. Потрясенная, я загородила солдатам дорогу.

- Нет! Нет! Ни за что!

Повернувшись к генералу, я выкрикнула:

- Конечно, я напишу, что угодно, я что угодно сделаю! Оставьте ребенка в покое. Он такой еще маленький. Прошу вас! Что вы хотели, чтобы я написала? Пусть это будет даже послание в ад, я напишу его, только не причиняйте зла Филиппу!

- Вы уверены, что не передумаете? - насмешливо спросил генерал.

Злые слезы брызнули у меня из глаз. Я не смогла заставить себя ответить и лишь кивнула в ответ.

- Помните, гражданка, - назидательно предупредил он, - если вы позволите себе нанести мне еще одно оскорбление, я выполню свою угрозу. В этом доме уже не одна дама убедилась, что я не бросаю слов на ветер.

Я молчала, кусая губы. Мне подали бумагу, перо и чернила. Я села к столу и некоторое время оставалась неподвижна, пытаясь собраться с мыслями и хоть чуть-чуть успокоиться. Гнев душил меня, слезы, которые я пыталась скрыть, падали на бумагу. Никогда еще меня не шантажировали жизнью детей!… Я оглянулась на Филиппа: подле его кроватки по-прежнему стояли солдаты, а сам он, бледный, осунувшийся, укрытый потрепанным одеялом, выглядел беспомощным и совершенно беззащитным.

Страх снова захлестнул меня. Разве я могу предать этого маленького человечка, отдать его на растерзание? Малышу не на кого надеяться, кроме как на меня. Даже отец от него отказался! Вдобавок ко всему легкие болезненные спазмы пронзили меня изнутри. Я так испугалась, что это может быть выкидыш, что прежний страх перерос в панику. Нет, надо подумать прежде всего о себе! О детях. Я не хочу потерять ребенка, но, если эти люди решат подвергнуть меня еще одному испытанию, это непременно произойдет. Я снова оглянулась, поймала нетерпеливый взгляд Эдувилля и, уже ни о чем не раздумывая, стала торопливо писать.

В нескольких строчках