– Хочешь сказать, выходя на арену, ты ничем не рискуешь?

– Хочу сказать, что я не безумна. Я знаю, что делаю. Я уверена в своих силах. Если бы я хоть на секунду предположила, что каждое мое появление на арене может закончиться гибелью, я бы ни за что туда не вышла. Не понимаю, как можно соревноваться с быком в скорости, ловкости, проворности без специальной подготовки.

– Пожалуй, я запишусь в поклонники португальской корриды, – решает коллега поддеть Лолу, и ему это удается. Черные цыганские глаза вспыхивают презрением и сужаются, крылья носа в ярости раздуваются, пухлые губы издают шипение:

– Почему это?

– Да потому что среди фуркадуш[105]нет профессионалов. Потомственные, конечно, встречаются, но тем не менее все они любители. Но ты же не станешь утверждать, что португальская коррида – бездумная забава и нелепое зрелище?

– Не буду, – нехотя признает Лола, – но это совершенно другое. Не думаю, что любой человек с улицы, решивший назвать себя фуркадуш, сможет вступить в дуэль с быком. Португальцы усердно тренируются. Неужели вы никогда не слышали, с каким снисхождением они отзываются об испанских матадорах? Мол, все, что мы умеем, – это размахивать мулетой и шпагой, раздразнивая быка. У фуркадуш нет ни того, ни другого, они играют со зверем своим телом, и равных им в этом искусстве во всем мире не сыщешь. А эти смельчаки за воротами, бездумно выставляющие свои жизни на потеху толпе, не освоившие технику, не имеющие четкого плана действий, для меня просто дураки.

– Ты, Лола, сейчас споришь не со мной, а с самим Хемингуэем, – укоряет церемониймейстер.

– С кем? С кем? – спрашивают друг у друга рабочие.

– А черт его знает. Какой-то известный матадор.

– Как он сказал? Надо запомнить.

– Хемин Гуэй.

– Латинос, что ли?

– Может, мексиканец…

– С Хемингуэем я не спорю, – наконец отвечает Лола, и погонщики затихают. – Но он писал о празднике, о единственной отдушине потерянного поколения. Воспевая Сан-Фермин, он превозносил дружбу, братство, родство душ, а не обычное ничем не оправданное лихачество.

– Ты очень категорична, Лолита. А ведь некоторые из твоих коллег сами не прочь пробежаться перед бычьими рожками.

– Кому это настолько жизнь не мила?

– Да этому… Как бишь его? – опять перешептываются погонщики.

– Ну, баскскому парню.

– Помните, он еще в прошлом году сто метров осилил.

– Мигель… Мигель…

– Мигель Молино? – замирая, спрашивает Лола.

– Во.

– Точно.

– Он самый.

– Да, Мигель Молино, – кивает церемониймейстер. – Он сюда приезжал все последние пять лет. Обещал и в этом году, но в последний момент отказался. Не знаю, что уж там у него стряслось.

«Зато я знаю».

Мужчины выразительно смотрят на часы.

– Первая ракета – через пятнадцать минут. Ты пойдешь смотреть пробег? – спрашивает Лолу погонщик, затеявший спор.

– Не собиралась, но теперь, пожалуй, погляжу на тех, кому жизнь не мила. Может, они и впрямь произведут на меня впечатление своей храбростью.

– Трусостью здесь и не пахнет. – Соня поворачивает к мужу горящие глаза. Они стоят у ограждения и ждут сигнального выстрела. Общее нервное ожидание, хихиканье смельчаков, намеревающихся соревноваться с быками, выводит женщину из равновесия. – А долго будет длиться пробег?

– Минуты полторы-две. Бежать-то им всего восемьсот метров.

– Мне страшно. Если ты решил, что из-за этого удовольствия Памплона превратится для меня в самый прекрасный город, ты ошибся.

– Да нет же, Сонюшка. Я знаю, что ты страус. Как я мог предположить, что тебе понравятся гонки на выживание?

– А что мне должно понравиться?

– Я же сказал: симпозиум по абдоминальной хирургии.

Соня больно наступает мужу на ногу.

– Паршивец! Когда ты перестанешь меня мучить?

– Часов в десять. За завтраком. Знаешь, кстати, куда мы отправимся чревоугодничать?

– Куда?

– В «Tres Reyes».

– А что это?

– Самый лучший отель в городе.

«Из своей деревни выбралась и в другую приехала. Вроде ничего не поменялось. Те же дома, те же люди, та же жара – а мир совершенно иной: сияющий, праздничный, волшебный!»

Закусив губу в предвкушении удовольствия, Катарина следит за нарастающим трепыханием толпы, радостной болтовней испанцев и боязливыми сомнениями иностранцев. Пара, стоящая перед ней у самого ограждения, разговаривает на непонятном языке. Единственное, что уловило чуткое ухо хирурга, – название своей гостинцы, произнесенное молодым человеком. У его спутницы – глаза испуганной серны, она явно предпочла бы посмотреть забаву по телевизору. Девушка справа от Катарины, напротив, ждет сигнала с каким-то странным энтузиазмом, разглядывает бегунов без восхищения, а скорее с состраданием. Она в нетерпении оглядывается на ворота, будто залп ракеты мгновенно докажет ее превосходство над храбрецами и расставит все по своим местам. «Все это довольно странно. Женщина, судя по внешности, испанка. Да. Точно. Вот дама постарше, что держит за руку мальчишку лет семи, просит ее о чем-то, она чуть-чуть отодвигается, бросив характерное «vale»[106]. Откуда я ее знаю? Где-то ведь видела эти глаза и волосы… Нет, мне определенно знакомо это лицо… Афиша у зала конгрессов! Да, конечно! Не может быть! Так она матадор?! Ну, теперь все понятно: и ее презрение к участникам гонки, и желание оказаться первой среди лучших. Как же ее зовут? Дола? Мола? Нола?»

От первого выстрела Лола невольно вздрагивает. Ворота коралей распахиваются – и через несколько секунд по улицам уже грохочет второй залп, извещающий людей о том, что все быки покинули загоны. Гонка начинается.

Быки – в пятистах метрах от Лолы. Отчаянные белые костюмы сверкают пятками перед фырчащими мордами. Толпа желающих поближе рассмотреть пробег напирает сзади.

Четыреста метров до места, где стоит матадор. Один из быков уже ранил кого-то из неопытных бегунов. Зеваки давят со всех сторон, вытягивают шеи, толкают Лолу в спину.

Триста метров. Смельчаки, ждущие своей очереди у ограждения, за которым стоит Ла Бестиа, готовятся принять эстафету.

Двести метров. Давка становится нестерпимой. Рука семилетнего мальчишки под напором ревущих в азарте зрителей выскакивает из материнской ладони.