— Он, возможно, и прекрасный, дело вкуса. Но совсем не смешной, — строго сказала Мирра. — Это только поначалу так кажется. Вы с ним, наверное, недолго знакомы?

— Я его сегодня третий раз в жизни видел.

— А, ну вот. Впрочем, неважно. Лучше расскажите, откуда вы взялись.

— Из Вильны приехал. Ничего выдающегося, сел в автобус и приехал. В воскресенье утром.

Мирра удивленно покачала головой — дескать, откуда только не приезжают люди — и задумалась. А я, воспользовавшись случаем, ее разглядывал. Действительно редкая красавица, как я сразу не заметил? Я бы и сейчас, пожалуй, не заметил, если бы не вспомнил, как Митя ее расписывал. Вероятно потому, что красота была слишком малозначительной частью правды о Мирре, второстепенной и даже немного досадной особенностью, о которой она сама почти никогда не вспоминала. Я не раз встречал некрасивых женщин, совершенно не озабоченных своей внешностью, что, безусловно, шло им на пользу и добавляло обаяния. Но вот красавиц, искренне равнодушных к собственной красоте, мне до сих пор видеть не доводилось.

— Все, я вас вспомнила, — Мирра с явным облегчением встряхнула головой. И звонко крикнула своему приятелю: — Арсенчик, а как там наш чай?

Тот обернулся, кивнул, взял из рук бармена две чайные чашки и пошел к нам. Поставил посуду на стол, достал из кармана пачку английских сигарет, одну заложил за ухо, другую сунул в рот, остальное отдал Мирре.

— Я пока с Мареком поболтаю, — сказал он. — У него настроение фиговое. Надо поднимать.

— Конечно, миленький, — кивнула она.

А я, глядя на них, вдруг понял: этот Арсений скорее всего ее брат. Хотя не похож, конечно, совершенно: черноглазый, носатый, с копной смоляных кудрей. Ну мало ли что не похож, все равно скорее брат, чем любовник, видно же, что никакого романа тут нет, и не было никогда, и не будет, достаточно услышать, как она произносит это свое ласковое «миленький», — так девочки только с близкими подружками говорят. И еще с братьями, если отношения сложились.

Арсений вернулся к барной стойке, а Мирра, торжествующе глядя на меня, повторила:

— Я все помню. Вас, и как я рисовала — вообще все. Хороший был сон.

Я вопросительно приподнял бровь. Других идей насчет того, как очаровать Мирру, у меня не было, а очаровать, чего греха таить, уже хотелось. Хотя ясно было заранее, напрасный труд, не затем мы встретились, по крайней мере, с ее точки зрения — не затем. Еще немного, и она, чего доброго, скажет мне: «миленький» — тем же тоном, что и Арсению. Тяжелый случай.

— Это для вас все было наяву, — сказала она. — А мне снилось. Со мной так часто случается: я сплю и вижу во сне, как гуляю по городу, а потом разные люди рассказывают, как мы на улице встретились, что я делала и что говорила, и чего успела сдуру наобещать, — ужас, честно говоря! Вечно из-за этого какие-то недоразумения, но я уже привыкла. Главное — запоминать, что происходит во сне, а что наяву, и четко отличать одно от другого. Все равно, конечно, иногда путаюсь, вот и сегодня забыла. Но теперь все в порядке.

— Я, кстати, тоже забыл. Весь день мучился: что было, когда я вышел из отеля и поднялся в Пражский Град? Теперь ясно. Но что случилось после того, как я наступил на вашу картинку, до сих пор не помню. Хлоп — и оказался в каком-то кафе на другом берегу Влтавы.

— Кафе-то хоть хорошее было? — сочувственно спросила Мирра.

— Отличное.

— Ну и ладно, если так, — кивнула она. — Остальное неважно.

— Важно, — упрямо сказал я. — Ненавижу не понимать, что со мной происходит.

— Ну, объяснить-то я не смогу, — она развела руками. — Зато могу показать, как это бывает, я сейчас в настроении. Хотите?

— Что — «это»? — опешил я. — Как — показать? Что — показать?

Мирра и не думала отвечать. Смотрела на меня насмешливо, с вызовом, заранее кривила губы в презрительной улыбке, как будто нам обоим но семь лет и она только что поставила ребром самый важный для наших дальнейших отношений вопрос: или я способен нырнуть вниз головой с пирса, или нет, — и ответить на него можно было только действием, прямо сейчас, немедленно.

Едва ли не все мои однодневные курортные романы в ту пору приводили меня на этот чертов пирс, таких уж вредных ухитрялся выбирать девчонок, сам виноват. И я всегда сперва нырял, а уже потом вспоминал, что плавать пока толком не научился, а до берега ужасно далеко. Ничего, выкручивался как-то, всякий раз на пирсе находился кто-нибудь достаточно большой и сообразительный, чтобы вовремя протянуть руку и вытащить меня, оглушенного, наглотавшегося воды, но безмерно довольного собой. Несколько раз кряду наглядно убедиться, что ничего страшного не может случиться с безрассудным храбрецом, пренебрегающим правилами техники безопасности, — драгоценный опыт, мало кому так везет. Так и только так становятся — одни героями, другие дураками. Не уверен, что мне удалось первое, но и второго было вполне достаточно, чтобы, махнув рукой, сказать: «Ладно, показывайте, хочу».

— Очень хорошо, — кивнула Мирра. Залпом допила чай, поднялась резко, почти отшвырнув в сторону стул, подошла ко мне, положила одну руку на загривок, другую на макушку, прижалась животом к моей спине, замерла.

Это было неожиданно, по крайней мере, я ни на что в таком роде не рассчитывал и теперь совершенно ошалел, но не разволновался, а напротив, расслабился, размяк, разбух от сладких ожиданий. Всем телом слышал, как бьется ее сердце — упоительно размеренный, умиротворяющий ритм, лучшая в мире колыбельная. Так и заснуть можно, думал я, надо же, меня обнимает единственная в мире женщина-транквилизатор, ну и дела.

— А теперь попробуйте быстро-быстро встать, — вдруг шепнула Мирра, и я, желая ей угодить, поспешно вскочил, превозмогая сонную одурь… что за черт?!

Так бывает, если очень долго сидеть на корточках, а потом резко подняться, — голова идет крутом, в глазах темнеет, и в этой темноте назойливо мигают всякие подозрительные блуждающие огоньки, а в ушах шумит густой, отчетливо черный ветер. Довольно непросто в таких условиях устоять на ногах, но если устоишь, через пару секунд все проходит, поэтому имеет смысл взять себя в руки и потерпеть, не хлопаться на землю комком сырой, невымешанной глины, это трудно, но вполне возможно, я всегда об этом помню, и сейчас вспомнил, и продержался, сколько требуется. Шум в ушах поутих, тьма понемногу рассеялась, и вот тогда мне стало по-настоящему хреново, потому что красно-зеленого стола, из-за которого я только что поднялся, не было и в помине, и табурета, с которого я встал, тоже не было, зато появились желтые стены, яркие лампы, расставленные по углам, и апельсинового цвета ковер где-то необозримо далеко внизу.

— О. Надо же! Прекрасно получилось, — сказала Мирра. — Эй, ты как?

Состояние моих дел, прямо скажем, оставляло желать лучшего. И все-таки я сперва обрадовался, что она обратилась ко мне на «ты», как к близкому человеку, старинному знакомцу, и только потом рухнул к ее ногам. В смысле, осел на ковер. Был при этом, надо думать, грациозен, как мешок с гнилой картошкой, зато почти не ушибся.