– Мне необходим всего один день, – произнесла она так тихо, что ее никто не смог бы подслушать даже через самую тонкую дверь. – Всего один день.

– Что она имеет в виду? – прошептала Фрэнсис, когда они с Дэвидом покинули комнату.

Его рука тут же коснулась ее руки. Он не двигался, а продолжал стоять и вслушиваться, удерживая их обоих в тени ниши. Никого не было видно, хотя в доме царило оживление. Из холла доносились незнакомые голоса и чьи-то шаги. Фрэнсис услышала разговор Годольфина с какой-то женщиной. Потом вмешался доктор. Дэвид наклонился к Фрэнсис:

– В доме есть пожарная лестница? Отвечай как можно тише.

Фрэнсис замерла. До этого момента она не относилась к легкомысленному предположению Габриэллы, что Дэвид мог сбежать из-под ареста, серьезно. Он заметил выражение ее лица и опустил голову:

– Извини, герцогиня, но тут уж ничего не поделаешь. Так где у вас путь к спасению от огня?

– Там, дальше.

Фрэнсис ухватила его за руку и торопливо провела через самое узкое пространство лестничной клетки к крутым ступеням, ведшим на четвертый этаж. Оба молчали, пока не выбрались на крышу, встав в тесном проходе под каминной трубой. Было очень темно. Весь свет остался где-то внизу под ними, отбрасывая на крышу лишь причудливо изломанные тени. Их сразу атаковал ветер, пытаясь ухватиться за полы одежды и задуть в глаза печную сажу.

Фрэнсис вступила в желоб водостока, с трудом сохраняя равновесие.

– Отсюда пойдешь прямо, – хрипло сказала она. – Затем вдоль парапета доберешься до соседнего здания. Там располагаются служебные помещения, где сейчас никого нет, и твоих шагов никто не услышит. А на противоположной стороне того дома есть металлическая лестница. Где-то с высоты футов в восемь придется спрыгнуть, но ты ничем не рискуешь, если сделаешь все осторожно.

– Понятно. Спасибо.

– Ну, что же ты медлишь?

Дэвид нащупал в темноте плечо Фрэнсис и крепко сжал его. Еще долго он ничего не говорил, а лишь мягко раскачивался вместе с ней.

– Пойдем со мной, – наконец промолвил Дэвид.

– Куда?

– Мы можем отправиться в Голландию. Одному богу известно, во что я тебя втягиваю, но последуй за мной. Рискнем… Хотя это чистейший эгоизм с моей стороны.

– Почему?

Он негромко рассмеялся:

– Как же ты мила! Даже в такой момент! Так ты уедешь со мной?

– Не могу. Филлида больна, Габриэлла совершенно одинока… Нет, не могу. Мой долг оставаться с ними.

Дэвид отпустил ее.

– Да, – неожиданно согласился он. – Да, разумеется. – А затем заговорил с горячностью, какая никогда прежде не звучала в его голосе: – Фрэнсис, будь осторожна! Никого не слушай. Ни о чем не думай. А главное, никому ничего не рассказывай. Присматривай за Габриэллой. Постарайся сделать так, чтобы она не оставалась одна. Ни на минуту. Ты меня понимаешь?

– Да. Но чего ты так боишься?

– Ничего. Это как раз то, о чем тебе следует забыть. Оставь эти мысли. Отбрось их от себя. Превратись в бездумный овощ. Не думай вообще ни о чем. Не пытайся вычислить, сколько будет дважды два. И держи Габриэллу в узде. Уложи в постель и запри дверь, сама оставаясь снаружи.

– Ты собираешься отплыть в Голландию?

Дэвид тихо выругался.

– Я не должен был говорить тебе об этом, – сказал он. – Но сорвалось с языка, как случается с каждым из нас. Непростительно. Эта одна из тех вещей, о которых ты не должна никому рассказывать. Никогда. Обещай. Дай мне слово.

– Обещаю, – отозвалась Фрэнсис. – Честью клянусь.

Она услышала, как во мраке Дэвид шевельнулся, а потом вдруг склонился и поцеловал ее, снова обняв так крепко, что, несмотря на нахлынувшее на нее облегчение, она одновременно ощутила даже боль в тисках его сильных рук. А уже через секунду Дэвид оставил ее одну и двинулся вдоль края крыши.

– Они передают по радио очень точный словесный портрет, о чем приходится лишь сожалеть. Начали еще со вчерашнего вечернего выпуска новостей без двадцати двенадцать. Вот дурачок. У него же нет шансов сбежать. У нас слишком маленькая страна, чтобы спрятаться в ней надежно, – угрюмо сказал Годольфин и отодвинул от себя тарелку.

В столовой дома 38 стояла невыносимая духота, а включенный электрический свет вносил путаницу во время дня (дело шло к полудню), подчеркивая затянувшийся период безвременья, воцарившийся здесь уже давно. Фрэнсис, сидевшей по другую сторону стола перед нетронутой чашкой чая, опустив подбородок на сложенные перед собой ладони, события прошлого вечера уже представлялись бесконечно далекими. Сценой из прошлого, помнившейся смутно, однако наводившей страх. В доме был полный хаос. Привычный уклад жизни оказался окончательно нарушен, и создавалось ощущение, не оставлявшее нигде, что находишься внутри осажденной крепости.

Как только распространились известия о втором убийстве, толпа зевак вернулась на площадь. Только старомодные жалюзи, плотно закрытые, стали хлипким барьером между обитателями дома и любителями «жареного», терпеливо выносившими дождь и пронизывающий ветер.

Поданная еда представляла собой странную смесь – нечто среднее между завтраком и обедом. Миссис Сэндерсон старалась изо всех сил, но сейчас то, что они употребляли в пищу, являлось наименее важным из стоявших перед ними вопросов, а потому Норрис, с трудом сохраняя достоинство, сновал между кухней и столовой с подносами, где на старинном фарфоре и начищенном серебре соседствовали картофель, холодные сосиски, ветчина, джем и кофе.

Холл и лестничные площадки превратились в захваченную неприятелем территорию. Там власть принадлежала полиции. Сыщики с трудом сдерживали напор пытавшихся проникнуть в дом репортеров. И лишь одна из медсестер в накрахмаленном халате и в предусмотрительно заготовленной мягкой обуви проходила сквозь это скопище людей, спускаясь за водой в кухню и возвращаясь обратно.

Инспектор Бриди провел тщательный обыск в обоих зданиях. По его приказу были вскрыты полы и осмотрено пустое пространство под паркетными досками, взрезаны матрацы, размонтированы водосточные трубы. Но все было напрасно. Орудие, с помощью которого убили Роберта Мадригала, а затем и Генри Лукара, бесследно исчезло. Как будто его никогда и не существовало.

Никому в доме больше не удавалось выспаться. Бесконечные допросы продолжались часами, и первоначальное раздражение, которое они вызывали, сменилось мрачным терпением, только и позволявшим выносить их. Даже на прошедшем огонь, воду и медные трубы Годольфине эта пытка начала постепенно сказываться. Еще одна пара глубоких морщин пролегла по обе стороны его рта, а когда он хромал по дому, опираясь на трость, на руке, сжимавшей рукоятку, под желтоватой кожей вздувались вены.

Фрэнсис даже не представляла, как сама выглядит со стороны, но ее это не волновало. Бриди, с тревогой начавший ощущать, что почти влюблен в нее, видел призрачно-бледное создание с огромными, полными боли и тоски глазами. При каждом удобном случае он пытался заставить ее что-нибудь съесть, порой прибегая к командирскому тону.