– Вы мать, да, но вы еще и женщина, – говорила ей Одиль. – Следите за собой! Вам необходимо отдыхать и делать упражнения.

Мы с ней по очереди сидели с Джо, чтобы Элеонор могла потанцевать под пленку с записью аэробики Джейн Фонды. Мы заглядывали в гостиную, чтобы посмотреть, как Элеонор, в розовом трико, задирает ноги как можно выше. Одиль шептала: «Похоже на канкан в Париже».

Когда мы с Элеонор ждали возвращения папы с работы, она спросила:

– Сколько весила твоя матушка?

– Понятия не имею.

На следующий день она прижала меня к кухонной стойке:

– Она кормила грудью? Какими пеленками пользовалась?

У нас не было весов, пока к нам не переехала Элеонор. И обычно она взвешивалась раз в неделю. Теперь, располнев и пытаясь потерять вес, она вставала на весы по десять раз в день.

И снова она спрашивала:

– Она кормила грудью? Пеленки были матерчатыми?

– Они были шелковыми. И – да, она кормила меня грудью по пять раз за ночь. Приехала бабуля Джо, но мама отказалась от помощи. Сказала, ей она не нужна.

Я полагала, что на том дело и кончится, но Элеонор снова завела свою песенку:

– Сколько она весила?

– Спроси папу.

– Сколько?

Ее глупые вопросы доводили меня до безумия. И я далеко не сразу поняла, что она сравнивает себя с мамой. Ну да, Элеонор могла готовить на маминых сковородках, есть из ее тарелок. Она могла жить в ее доме, могла заботиться обо мне. Но она никогда не стала бы мне матерью. И я ляпнула:

– Сто фунтов!

– Сто фунтов?

У Элеонор задрожали губы.

После школы мне нравилось, вернувшись домой, видеть Элеонор и Одиль пьющими чай за столом, потому что Элеонор никогда не докучала мне при гостях. Сегодня, пока Джо рядом с ними пускал слюни в плетеной колыбельке, они болтали о том, что возможно в будущем: когда-нибудь Элеонор вернется в колледж, когда-нибудь Одиль навестит Люсьена, своего друга в Чикаго. Когда Одиль придвинула к Элеонор тарелку с виноградом, та похлопала себя по животу.

– Я стараюсь похудеть, – сказала она.

Я фыркнула. Как будто от винограда она прибавит в весе.

– Вы еще несколько месяцев не похудеете, – покачала головой Одиль.

– Почему вы так говорите? – нахмурилась Элеонор.

– Вы беременны.

Еще один младенец? Я перестала ухмыляться.

– Но я родила Джо всего пять месяцев назад! – возразила Элеонор.

– Я видела немало женщин, чтобы заметить признаки беременности.

– Джеймс говорил мне, что сейчас это безопасно…

– Сколько вам лет, что вы верите словам мужчины?

Элеонор вроде как рассмеялась. Это была шутка? Но в голосе Одиль слышалось еще что-то такое… что-то ядовитое. Это заставило меня задуматься о том, что такое говорил ей самой какой-то мужчина…

Элеонор стала огромной, как шато, из-за гигантского живота ее голова казалась совсем маленькой. Одежда выглядела на ней смешно, грудь и зад пытались прорваться сквозь плотный хлопок. Она перестала красить волосы, стали видны их темные корни. Такое позволяли себе только совсем опустившиеся женщины.

– С Джо было совсем по-другому! – Она казалась озадаченной.

Бледная и распухшая, как будто беременным было все ее тело, а не только живот, Элеонор испытывала головокружение, как только вставала на ноги. И если она весь день лежала в постели, как мама, я сидела рядом с ней. Я помнила строки из «Моста в Терабитию»: «Жизнь была такой же хрупкой, как одуванчик. Легкое дуновение с любой стороны – и она разлеталась в клочья». В детстве я думала, что умирают только старые люди. Теперь я поняла и другое. Почему я не могла быть поласковее с Элеонор? Я чувствовала себя ужасно из-за того, что получала удовольствие, обижая эту женщину. Она была не такой уж плохой. Она даже убедила папу давать мне карманные деньги, говоря: «Дочери банкира надо научиться правильно их расходовать». «Пожалуйста, только не умирай!» – молилась я.

Пришла Одиль. Мне нравилось, что она не стучит, а просто входит, как член семьи.

– Вы прелестны, как Мадонна, – сказала она Элеонор.

– Правда?

Если честно, то скорее она походила на инопланетянина Джаббу Хатта. Но я знала, что в правде пользы не будет, поэтому кивнула.

– Но давайте позвоним доктору Станчфилду, просто на всякий случай, – предложила Одиль.

Доктор дважды измерил давление Элеонор и сказал, что она должна пройти обследование. То же самое он говорил и маме.

– Но все будет в порядке? – спросила я.

– У вашей приемной матери высокое давление, а это не слишком полезно для нее и малыша.

Пока Джо и Элеонор дремали, Одиль старалась отвлечь меня от тревог, обучая словарю bébé: колыбелька – couffin; пеленки – couches. Однако поскольку Элеонор оставалась в постели, я не уделяла всему этому никакого внимания.

– А как сказать «высокое кровяное давление»? – спросила я.

– La tension.

Tension. Напряженность. Это слово говорило обо всем.

– Пойдем прогуляемся? – предложила Одиль.

Она твердо верила в пользу свежего воздуха. Когда мы шли по Мейн-стрит, вокруг нас носился безжалостный северный ветер. Мы шагали мимо церкви, мимо карликовых сосен, до самого кладбища. Как и другие леди, Одиль любила приходить сюда. Но не я. Вид вырезанной на граните надписи «Бренда Якобсен, любимая жена и мать» вызывал у меня острую боль. Мама ушла от нас больше двух лет назад. На ее надгробной плите лежали хризантемы, как и на могилах сына и мужа Одиль. Я понимала, что мне следует склонить голову и молиться, но я смотрела на Одиль. Да, ее голова склонилась, но на лице не было никакого выражения. До меня дошло наконец, что она тоскует по своей семье, Баку и Марку, но еще и по родителям, и по брату-близнецу. И мне отчаянно хотелось узнать, что с ними случилось.

Париж, август 1940 года

– Наверное, мне не стоило вызывать тебя домой, – сказал папа́, – но я предположил, что тебе захочется узнать как можно скорее…

– Месье? – поторопила его Битси.

– Реми жив, – сказал папа́.

Я резко выдохнула.

– Где он? – спросила Битси. – Он возвращается домой?

– Он попал в плен, – ответил папа́.

– В плен? – повторила Битси.

– Он в месте, которое они называют Шталаг, – сообщил папа́. – Лагерь для военнопленных.

Маман всхлипнула, и я обняла ее.

– Он жив, – тихо произнесла я.