Торт, почти с Элеонор высотой, был таким же волнистым и пенистым, как ее платье, похожее на взбитые сливки «Кул уип». Они с папой разрезали торт, его рука легла поверх ее руки на рукоятку серебряного ножа. И сунули по кусочку друг другу в рот. Фотовспышки ослепляли. Папа жестом позвал меня, чтобы я взяла кусочек. Но конечно, Тиффани Иверс успела первой.

– Ну, хотя бы торт хорош, – сказала она.

– Заткнись! – Я схватила две тарелки, для Мэри Луизы и для себя.

– Я просто стараюсь быть вежливой. – Она повернулась к папе. – Поздравляю, мистер и миссис Якобсен.

Он заметил нашу мелкую стычку и, возможно, гадал, почему его дочь не может быть такой же милой, как Тиффани Иверс. Тарелки в моих руках дрожали. И прежде чем папа успел бы меня выбранить, я метнулась прочь, между свадебными гостями.

Передо мной возник Робби:

– Жуть, да?

Я очень многое услышала в этих словах. «Мне так жаль, что твоя мама умерла. Сегодня для тебя, должно быть, тяжелый день».

– Да.

Робби отнес мои тарелки к Мэри Луизе, ненадолго задержался у стола, потом вернулся к родителям. Мэри Луиза съела и свою порцию, и мою. Когда диджей поставил медленный танец, я уставилась на мигающий знак аварийного выхода над дверью, не желая видеть, как мистер и миссис Якобсен прижимаются друг к другу. Потом папа подошел ко мне:

– Танцуют отец и дочь, Лили.

Он вывел меня на танцпол, где мистер Карлсон осторожно кружил Элеонор. Нам полагалось танцевать, но мы просто стояли там.

– В церкви, – сказал папа, – ты сидела опустив голову, я видел.

Я напряглась.

– Мне тоже немножко грустно, – признался он и взял меня за руку.

Мы стали медленно раскачиваться вместе, и всю остальную часть приема его слова звучали у меня в ушах.

Папа и Элеонор уехали в нашем большом автомобиле, украшенном лентой с надписью «Новобрачные». Наконец все закончилось, и я с облегчением потащилась домой вместе с Мэри Луизой. В своей комнате я переоделась в футболку с орлом. А Мэри Луиза пинком отправила под кровать розовое платье.

В доме Одиль меня разбудил аромат маслянистых круассанов. Измученная переживаниями, я почти ничего не ела. И невольно постоянно гадала, какой станет жизнь, когда папа и Элеонор вернутся после их lune de miel, медового месяца. Все должно было измениться, и я боялась, что для меня уже не останется места.

– Ты выглядишь печальной. – Одиль протянула мне роман «Изгои». – Это о семье, в которой человек родился, и о той, которую он создает с родственными душами. О том, как мы находим свое место в мире.

– Ваши книги – счастливицы. – Я окинула взглядом ее стеллажи. – Они стоят точно на том месте, где им следует находиться. Они знают, кто рядом с ними. Хотелось бы мне, чтобы у папы был свой номер по Дьюи.

– Я нередко гадаю, каким бы был мой собственный номер, имей я его. Но мы можем сами создавать свои номера.

Это подстегнуло нас. Где бы мы очутились – в художественной литературе или в документальной? Номер Одиль должен быть французским или американским? Или есть и франко-американские номера? Могли бы мы иметь один номер, чтобы всегда оставаться вместе? Мы добавили 813 (американская литература), 840 (французская), потом 302.34 (дружба) и придумали нашу собственную полку с номером 1955.34 – самые ценные книги. Там очутились некоторые из наших любимцев: «Маленький принц», «Маленькие женщины», «Таинственный сад», «Кандид», «Долгая зима», «Дерево растет в Бруклине», «Их глаза видели Бога». Когда мы закончили, я уже чувствовала: не важно, что случится потом, я всегда буду рядом с Одиль.

На следующее утро мы с Мэри Луизой устроились на кушетке Одиль, пока она рыхлила землю в своем садике, и пили кофе с молоком, в основном состоявший из молока. Допив, я заглянула в ящики ее буфета.

– Ты все еще думаешь, что она шпионка? – спросила Мэри Луиза.

Я пожала плечами. Из счетов Одиль я знала, что одежду ей присылают из одного бутика в Чикаго. Не то чтобы это стало таким уж открытием – я и так догадывалась, что вещи не из «Джинс-энд-тингс». На поблекшей рождественской открытке некто по имени Люсьен настаивал, чтобы Одиль повидалась с родителями, пока еще не поздно.

– Она возвращается, – прошипела Мэри Луиза. – Она тебя поймает!

– Просто в Париже что-то случилось, – сказала я. – Потому она и остается здесь.

Я быстро задвинула ящик.

Едва закончился медовый месяц, папа пришел за мной к Одиль как раз в тот момент, когда мы заканчивали мой небольшой тест по глаголам. Одиль пригласила его зайти, но он отказался. Мы немного постояли на крыльце в лучах весеннего солнца. Я боялась того, что папа собирался сказать. Ему всегда легко было обращаться с числами. Они легко складывались. Слова были посложнее. Он никогда не понимал их веса.

– Спасибо, что позаботились о Лили, – произнес он.

– С удовольствием, – улыбнулась мне Одиль.

– Теперь мы с Элли вернулись, вы можете и отойти, – продолжил он.

– Отойти?

– Лили должна больше времени проводить дома.

Я ни за что не отказалась бы от Одиль. Она всегда стояла на моей стороне, что бы ни случилось. Я могла рассказать ей все. Папа мог командовать мной, но Одиль никогда так не поступала. Она верила, что я сама сделаю правильный выбор.

Я готова была мыть ее машину, косить газон, поливать папоротники – все, что угодно, лишь бы продолжать уроки с ней. Но прежде чем я успела выложить ей все это, она сказала по-французски:

– Завтра в это же время.

– Oui, merci, – быстро ответила я с огромной благодарностью.

Элеонор уволилась с работы, и папина жизнь вернулась в прежнее русло. После долгого дня в банке он возвращался домой, к жене и дочери и к горячему ужину. По утрам в субботу Элеонор заставляла меня пылесосить ковры и протирать с лимонным средством «Пледж» все поверхности в доме.

– Молодая женщина должна научиться таким делам. Потом ты меня поблагодаришь.

Когда я жаловалась, папа отвечал, что я должна прислушиваться к Элеонор. Он подразумевал – повиноваться.

Даже когда в школе нас отпустили на каникулы, она вставала рано и укладывала волосы. Перед тем как папа уходил на работу, она минут десять поправляла ему галстук. Мама никогда не гладила мои футболки, но Элеонор это делала.

– Никто не сможет сказать, что я о тебе не забочусь!

За ужином, когда я пролила на скатерть суп-пюре из кукурузы со сливками, Элеонор бросилась к кухонной раковине и вернулась с тряпкой, чтобы вытереть каплю.

Мне хотелось отдохнуть от нее, я просто не могла дождаться, когда начнутся занятия в старших классах. Я так надеялась, что Робби наконец влюбится в меня, что Тиффани куда-нибудь уедет, а еще лучше – скончается от какой-нибудь холеры. Вечерами в своей комнате я повторяла дневной французский leçon (урок), потом произносила то, что слишком timide (стеснительно) говорить на английском: je t’aime, Робби, je t’adore.