Сильнее разума.

Гораздо позже, оставив своих первых мужчин, включая меня, она поняла, что у людей, у этих теплокровных животных, млекопитающих, не обладающих густым растительным покровом, в вопросах привлекательности решающую роль играет запах. Да-да, трудно в это поверить, однако при встрече два человека, особенно если это самец и самка, сначала инстинктивно принюхиваются, и запах либо привлекает, либо отталкивает их. Отец с матерью, очевидно, не очень-то принюхались друг к дружке, а делить ночь с кем-то, кто тебе не особо нравится — не самое приятное дело. В запахах — всё, и это не преувеличение, потому что запах подразумевает и аромат тела; нам нравится и пот любимого, особенно тот, что выделяется во время занятий любовью с ним, и тогда боль стихает на мгновение, как, впрочем, замирает и все остальное. А несимпатичный нам человек, возможно, потому и не привлекает нас, что его запах чуждый и отталкивающий, даже если нельзя сказать, что он не только неприятен, но и напоминает аромат летнего утра на острове в Адриатике, заросшем пахучими растениями. Да-да-да, иной раз я думаю, что во время первой встречи решающую роль играет не сознательное, рациональное, а запах: обоняние говорит нам о том, наш ли это человек или нет. Все, что следует потом, — это более или менее приемлемые попытки объяснить, почему нам нравится человек, но на деле все зависит от того, согласуются ли наши запахи, и решают это волосики в ноздрях, сообщающие вроде бы ничтожную, но такую важную информацию. Это крайние доводы, которые приходят мне на ум, когда я размышляю о том, почему Тамара для меня — что-то исключительное. Да, ее запах, особенно… А о том, чем она привлекательна для других, я ровным счетом ничего не знаю и потому могу только гадать.

Что я и делаю.

Похоже, этот мир я покину в полном неведении. С ее запахом в памяти.

Итак, я продолжаю: решение суда подтвердило, что ее родители стали именно теми, кем и были на протяжении многих лет — двумя бесконечно далекими человеческими существами, связанными только тем, что подарили Тамаре жизнь, но умолчало об отцовской склонности к алкоголю. И правда, папа у Тамары был алкоголиком, серьезным, основательным, методичным, ответственным, посвятившим себя этому делу целиком, экспертом, признанным мастером. Тамара ему досталась достаточно поздно, в зрелые годы, ну, не совсем как русскому графу, в третий раз женившемуся на ровеснице своих внучек, но, тем не менее, уже в тридцать пять, когда он, по собственному признанию, едва вышел из юношеского возраста. Алкоголь, как известно, забирает человека целиком, чтобы потреблять алкоголь, надо обладать особым талантом, но им — как и любым другим талантом, скажем, музыкальным, артистическим, художественным, даром разрушителя, привязанностью к кошкам или стремлением к суициду — наделен определенный, не слишком большой круг лиц. Сколько в мире людей искусства или других эксцентрических личностей, столько же и настоящих, сознательных, основательных пьяниц. При этом речь не идет о людях, чья одаренность может быть подвергнута сомнению, потому что поддерживается искусственным образом, скажем, гипнозом, красноречием, подкупом и другими простыми фокусами. Так, например, не бывает в природе талантливых политиков. Талантливый политик — contradictio in adjecto, таковыми не рождаются, такие, вероятно, появляются в результате преобразования подлости в достоинство. В отличие от пьяниц, безумцев, художников, поэтов и альпинистов. Эти появляются сами по себе, и когда случается Божье знамение, их это вдохновляет. Где-то я читал, что среди более-менее регулярно пьющих насчитывается всего лишь тринадцать процентов настоящих алкоголиков, и подобное соотношение вполне применимо ко всем профессиям, заниматься которыми невозможно, не имея таланта. Среди играющих на музыкальных инструментах найдется всего лишь тринадцать процентов музыкантов, среди пишущих — только тринадцать процентов поэтов и прозаиков, ровно столько же настоящих художников, баскетболистов, любителей рыбалки и покорителей высочайших вершин.

Тринадцать, говорю я вам. Терпимо. Больше — было бы тяжело.

Зачем я все это вам говорю? Понять нетрудно. И вообще мне плевать на то, слушаете ли вы меня или нет. Я считаю: главное — сказать. Хоть что-то. Если у вас в душе скребется невысказанное, то от такого груза следует избавиться, выбросить в море эту бутылку с запиской. Неважно, что вокруг плавает сто миллионов бутылок с такими же или похожими записками. Высказанное и вброшенное в мир рано или поздно дойдет до адресата, я уверен. Может быть, до вас прямо сейчас.

Несколько дней тому назад Тамара, то есть та, кого я называю Тамарой, позвонила мне, желая немедленно встретиться, ну а я просто не в состоянии отказать ей (об этом будет поподробнее, но пока еще пару пояснений). Можете догадаться, как я поступил. Да, именно так. А сколько раз говорил себе, что если она опять позовет меня, я соберусь с силами и просто поблагодарю за приглашение. И опять не выдержал. Пустые обещания! Годами я убеждал себя: пора заканчивать эту историю, — но все равно продолжал обманываться, потому что подсознательно хотел, чтобы Тамара меня позвала, это она делает только, когда что-то ей в голову взбредет или просто захочется, просто так, совершенно не считаясь с обстоятельствами, а потом пять дней подряд или месяц не дает о себе знать. А то и годы проходят без единой весточки, и я ничего не знаю о ней, где она, о чем думает, с кем живет, но все-таки, да-да, в самой глубине души, там, куда мне никак не удается добраться, я хочу, чтобы она думала обо мне, как я думаю о ней, то есть непрерывно, что — и не говорите мне ничего, потому что я сам все понимаю: — это весьма необычно и даже извращенно — посвящать все свои мысли тому, с кем вы встречаетесь крайне редко и кто не участвует в вашей повседневной жизни. К тому же неизвестно, где этот человек и вообще даст ли он о себе знать. А может быть, именно потому я столько думаю о ней, о Тамаре, о той, которую зову Тамарой. Не решаюсь назвать ее настоящее имя, сам не знаю почему. В конце концов, неужели обязательно все называть своими именами, и вообще, возможно ли говорить — обо всем? Скорее всего, нет, однако, чем больше я думаю о ней, тем больше она присутствует в каждой моей мысли. Не надо над этим смеяться — я не могу говорить об этом иначе, когда речь идет о боли, равно как не могу вспомнить, был ли в моей жизни хоть один день, когда бы я не подумал о ней.

Нет, не так. Следовало бы сказать: «думал», а не «подумал».

Я уже не могу вызвать в памяти то мгновение, когда увидел ее впервые. Это было давно, а все давно минувшее тонет, теряет четкие очертания. Во всяком случае, эта встреча, вероятно, произошла в самом начале нашей несчастной учебы, если это действительно была учеба, а не дрессировка с целью приучить нас к якобы счастливому будущему. Ужас, вытекающий из этого, вам хорошо известен. То есть я хочу сказать, произошло это так давно, что мне кажется, будто я знал ее всегда. Мало того — я знал ее еще до нашего знакомства. Ждал, когда она появится, и она появилась. А то, что ей потребовалось намного больше времени, чтобы воспринять меня — это уже совсем другая история. Я так настойчиво взывал к ней, что она просто должна была войти в мое пространство. Суть в том, и на этот счет я могу давать советы, опираясь на свой опыт — хотя он тут не помощник, ибо каждый должен испытать все сам, пропустить боль через себя, — суть, повторюсь, в следующем: в достаточной ли степени вы желаете чего-то, и хватит ли у вас сил выносить это желание, достаточно ли у вас времени и упорства посвятить ему всего себя. Желания стремятся к осуществлению, даже когда неизвестно, что с нами произойдет, если они сбудутся. Я добился своего, я научился сосредотачивать все свои мысли на Тамаре, но до сих пор не уверен в том, думала ли Тамара обо мне так же, как я о ней — думал и продолжаю думать.