Утром, ожидая звонка, я смотрел из гостиничного окна на город. Раскинувшийся под низким свинцовым небом в большой дельте реки, он простирался так широко, насколько хватало взгляда. В ноздрях я ощущал какой-то незнакомый запах, это был запах невидимого океана, становившийся все более интенсивным как раз из-за его невидимости, сильно отличающийся от запаха других, известных мне теплых морей, он был тяжелым и влажным, хотя и не неприятным. Я не пошел на завтрак, опасаясь, что пропущу звонок. Однако его все не было. Я ждал, и нервозность опять стала нарастать, я принялся корить себя: какого черта ты здесь делаешь, существует ли хоть одна разумная причина, по которой ты сюда заявился, кроме капризной и не очень убедительной просьбы Тамары? То, что она не дала мне номер своего телефона, очень походило на нее, то, что я его не попросил, — на меня. Уже давно минул полдень, а звонка все не было. Наконец телефон ожил. Любезная дежурная спросила, намерен ли я оставаться в номере еще на одну ночь; если да, то достаточно всего лишь подтвердить мое желание, а если нет, то следует освободить его до часу пополудни, ибо счет оплачен только до этого срока. Остаюсь, решил я после короткого раздумья. Дежурная спросила, надолго ли. Не знаю, но до завтрашнего дня наверняка. Она поблагодарила, предложив воспользоваться услугами гостиничного бара и казино, а я уперся в противоположную стену, на которой висела репродукция полотна какого-то фламандского мастера с блестяще написанной водой, и потому меня потянуло встретиться с океаном.

В первом попавшемся киоске я купил план города, определил свое местоположение, посмотрел, какой транспорт идет к побережью, нашел остановку, уселся в автобус и чуть больше чем через полчаса оказался в порту. Десятки океанских судов, напоминающих слонов в зоопарке, ожидали очереди на погрузку и выгрузку. Между ними поблескивала мутная вода, и тут, на далеком севере, на краешке известного континента, я опять задался вопросом, на который не в состоянии найти ответ, что было не так уж страшно, потому что, обретя кота, я определил границы своего мира. К тому же, на этот вопрос не смог бы ответить никто — это меня ужасало, и даже мысль о Тамаре не могла смягчить этот ужас. Я спрашивал себя, как долго можно любить тех, кто причинил вам боль, оскорбил вас, заставил страдать, при этом до них не доходит ни ваша любовь, ни осознание того, что они оскорбили ваши чувства. Что можно противопоставить их тупому, непробиваемому равнодушию, которое ничто не в силах ни поколебать, ни взволновать: чужая боль? чужая любовь? Я так и не понял, почему мне делают больно и кто мне эту боль — по своей ли безответственности, случайно, по незнанию, из-за бесталанности, неважно как, но — причиняет. Они причиняют мне боль уже самим фактом своего существования, тем, что они есть, что я их люблю. Они ранят меня своим присутствием, помимо собственной воли, того не желая. Что же это за такое страшное несоответствие, не дающее нам жить?

Все как-то взаимосвязано. Но я не знаю как.

А боль невыносима и неделима. Боль — это внутренний ад.

Северный океан и низкое небо только усиливали мою потерянность, я будто бы отдалился от самого себя, пытаясь отыскать расползшиеся частицы моего сознания, которые начали существовать сами по себе, не желая согласовывать свои действия. Где-то здесь, у огромного водного пространства, среди блуждающих островов моего внутреннего мира, должен был оказаться и я. Но я никак себя не находил. Это было всего лишь воспоминанием о себе. Эти острова, эти частицы, они функционировали разрозненно, иной раз даже идеально, но не успевая согласоваться, слиться воедино. Единое целое никак не могло заработать, никак не хотело образовываться, боль диктовала свое. Та самая тяжелая, напрасная, рвущая на части боль, которую никакая, даже Тамарина любовь не смогла бы очистить и искупить. Для вас я мог бы описать себя как пчелиный улей, в который проникла гниль, и вот часть роя продолжает делать то, что должна, другая часть тоже занимается своими делами — но все их труды напрасны и ничего не значат, все постепенно пропадает. Вдалеке раздался глухой гудок лайнер, океан постепенно окутывался сумраком, предметы стали терять очертания, и вдруг все слилось в единое серое пространство. Серость вверху, серость внизу. Я повернулся лицом к городу, он сиял в ночи сотнями тысяч огней, на мгновение мне показалось, что я вижу перед собой звездное небо. Нет, это действительно был город Гамбург. Я не спеша отправился назад, пешком, по узким улочкам старинного, призрачно пустого торгового квартала с одинаковыми фасадами грязно-красного кирпича, прошел по каким-то мостам, под которыми текла густая, свернувшаяся кровь ночной воды, и в какой-то момент, непонятно как, оказался перед огромным выброшенным на сушу кораблем. И только приблизившись к нему почти вплотную, понял, что это вовсе не корабль, а черные руины огромного собора, разрушенного, вероятно, в давние времена бомбардировок. Впрочем, откуда мне знать?

Я вошел. Утробу церкви размером с футбольное поле окружали разной высоты полуразрушенные стены. На противоположной стороне возвышалась каким-то чудом уцелевшая башня. Кровли не было, из церковного ковчега было видно небо, идеально черное, абсолютно равнодушное, алтарь зиял пустотой, распятия не было. Я стоял в бывшем храме, один, чувствуя — надо что-то произнести, но в голову ничего не приходило. Час или два спустя — время словно остановило свой бег — я вернулся в гостиницу.

Утром, когда еще и не рассвело как следует, мой беспокойный сон прервал телефонный звонок. Тамара, как я ее называю. Едва услышав ее, я моментально забыл о своих снах, запомнив только, как под ногами у меня путался кот, в то время как из огня, вспыхнувшего после какой-то бомбежки, оттуда, из глубины, из черной ночной крови, какой-то невидимый голос вещал мне о чем-то, и я не понимал его, и у меня осталось только впечатление, будто я, внезапно разбуженный, не запомнил что-то очень важное.

— Как добрался? — спросила она и, не дожидаясь ответа, добавила: — Извини, вчера не успела тебе звякнуть, один удар за другим, дело затянулось.

— Что случилось? Наверное, пора бы уже и рассказать мне.

— Эти глупые смерти! Похоронила мужа, а через два дня маму. Несколько дней тому назад, когда я тебе звонила, Томас был при смерти, я чувствовала себя страшно одинокой, не с кем, кроме тебя, было поговорить. Вспомнила про знакомого в немецком посольстве, там, у нас, он сказал, что сможет оформить тебе визу. И я попросила его… Наутро Томас умер, второй инфаркт, потом последовали неприятные процедуры, надо было сообщить его дочерям от первого брака, потом церемония, потом похороны. Я думала, свалюсь. Смерть здесь не такая, как у нас, без слез, без причитаний, чистый, холодный протокол. Представь, одна из дочерей не пожелала из-за этого прервать отпуск, сообщила, что приедет позже, когда найдет время, и вот только я вздохнула, обрадовавшись, что увижу тебя, как позвонил отчим, мама умерла за завтраком, кровоизлияние в мозг. Я бросилась к ним, это недалеко отсюда, километров двадцать, практически пригород, и вот вчера похоронили, так что теперь могу с тобой встретиться. Боялась, что ты уедешь.

— Я не уехал.

— Отлично. Через час буду у тебя, соберись и жди меня. И не вздумай уйти.