Хотя она утверждает, что все совсем не так. Но как проверить, ведь она так ненадежна?! И еще: найдется ли вообще кто-то, кому я смогу поверить хоть в чем-то?

Кто?

А было так: однажды зимним днем в Новом Белграде — тогда мне было шесть, а ей семь лет (меня записали в школу чуть раньше положенного, быстро развивающийся ребенок, а она — единственная дочь в неполной семье), нас повели в зоопарк, за рекой, пониже крепости, белые медведи были в хорошем настроении. В городе шел снег, а я держал Тамару за руку, мы были замечательной парой, так решила учительница Хаджиперович. Я никак не мог скрыть своего волнения, так же, как и она не могла скрыть своего неудовольствия и потому воспользовалась первой же возможностью, чтобы вырвать свою руку из моей. Как я понял много позже, так начались ее уходы от меня. Я буду и дальше рассказывать вам об этом, поскольку все наши годы, по сути, сводятся к одному: к ее уходам и к странным, внезапным возвращениям по одной единственной причине — ей хочется знать, что я всё еще здесь, жду ее и она может делать со мной что угодно; при этом она постоянно повторяет, что я нужен ей именно потому, что, пока есть я, ей есть куда вернуться. То есть я — это место ее постоянной прописки, которое она может запросто покинуть, зная, что там ее постоянно ждут. Очень интеллигентное объяснение, как и все прочее, но, говорю я вам, звучит не очень-то убедительно.

Не верю я ей… И постоянно спрашиваю себя: если она так хочет вернуться, то почему не вернется раз и навсегда? Но, похоже, дело совсем в другом, речь о постоянном стремлении к тому, чего у нас в настоящий момент нет. Не знаю, где я вычитал: противоположный берег всегда выглядит лучше нашего.

Недостижимое нас стимулирует.

Кроме белых медведей, мы посмотрели волков, они выглядели линялыми и ничуть не кровожадными, потом нам показали обезьян и крокодилов, так и не заинтересовавшихся нами, а под конец в парке, рядом с зоосадом, нас всем классом сфотографировали. Это была первая наша с Тамарой фотография, один из редких общих снимков. Я никогда не любил рассматривать фотографии, от поисков утраченного времени я становлюсь слишком чувствительным, но вот: стою я, задумчивый, с легкой улыбкой, слегка потерявшийся в великоватом зимнем пальтишке, на пару размеров больше (на всякий случай, расту все-таки быстро), сшитом из старой отцовской шинели, в шумной толпе ребятишек. Боже, где они все, ни одного не могу вспомнить по имени. Как сложились их жизни, что их сжирало и пережевывало, делало несчастными и безутешными? Тамара на противоположном фланге, специально отошла, смотрит на мир удивленными глазами. И об этом я вам расскажу, когда представится случай, — об этом удивлении и об этих глазах. Для меня Тамара всегда — как на той фотографии, такой я ее люблю беспричинно и беспредельно, несмотря на боль, которую она мне причинила.

Пусть давно. (Только прошу вас, не сочтите это за самобичевание.)

Наверняка она тоже помнит ту зиму, должна помнить, когда они с отцом переехали на новую квартиру, в двух кварталах от прежней. Мать оставалась в старой, а потом, год спустя, уехала в Германию, в какой-то маленький городок под Гамбургом, вышла там замуж, и ни разу не возвращалась, даже чтобы посмотреть на маленькую дочку. Моя школьная подружка не замечала меня, или делала вид, что не замечает, пока мы шагали от клетки к клетке, от ворона к тюленю, от диких кабанов к рысям (какие великолепные кошки!); и вот после всего этого, после стольких лет осталась только эта фотография, на которой она, семилетняя девочка в миниатюрной, очень модной тогда пелерине, смотрит в объектив одного из учителей, видимо, руководителя школьного кружка фотолюбителей, смотрит с такой невероятной смесью превосходства, любопытства, кокетства и удивления, чуть капризно, что через двенадцать лет, в течение которых я, влюбленный в нее, буду страдать, это станет неотъемлемой частью ее очарования. Или, еще точнее, чтобы излишне не смягчать формулировки, — самой привлекательной чертой ее эротичности. Потому как — обратите внимание! — когда женщина удивлена тем, что кто-то желает ее, а особенно когда это желание ее беспокоит или злит, она делается неодолимо привлекательной, и подобную привлекательность я и называю про себя Тамарой.

Совершенно неважно, как ее зовут на самом деле.

Ведь должны же ее как-то звать.

Теперь, в итоге, я знаю: те, кто все эти годы жил с Тамарой и кто, полагаю, любил ее, должны были обладать недюжинным здоровьем, крепкими нервами, терпением, решительностью и кто знает чем еще, во всяком случае, каким-то талантом, чтобы удержать ее, или, точнее, выдержать ее рядом с собой. Ничем таким я не обладал. В восемнадцать лет моя детская, совершенно иррациональная всеобъемлющая привязанность к Тамаре, м-да, к той, которую я так называю, переросла в тотальную влюбленность. Господи, я был влюблен так, что у меня тряслись коленки, ронял все, что попадало в руки, и язык у меня отнимался. Странно, но тогда она ответила на мою любовь. Напомню, она была на год старше меня, а в гимназическом возрасте это очень большая разница, так что она в нашей скоротечной связи держала себя несколько покровительственно, словно старшая сестра. Для нее все это значило ровно столько, сколько и для меня. Я открыл собственное тело, растворялся в ней, а она, поддаваясь мне, на самом деле уводила меня туда, куда следует, и мы оба утопали в страсти, глубокой, как забвение, как время. Нет-нет, в этой юношеской науке, в открытии телесности, в осуществлении вполне целомудренных фантазий не было ничего фатального, никакого романа, никакого кино. Совсем ничего такого. Поэтому, рассказывая вам о Тамаре, я не намерен продлевать эту любовь в бесконечность вечности, придавать ей некую форму, занимательную для других. Зачем? Всякая любовь оригинальна, и неповторима, и вполне достаточна для моей маленькой вечности. Пока теплится мое сознание, она будет со мной.

Что будет потом — не знаю.

Может ли любовь превратиться во что-то иное? Вероятно, нет. Точно — нет. Мы были тогда двумя нашедшими друг друга телами, человеческими детенышами, недостаточно выдрессированными для жизни. Правда, она знала, чего хочет, и это стало постоянной чертой ее характера, ее обоняние было чувствительнее моего, она лучше реагировала на запахи, ее ужасали «неправильные» ароматы, она всегда добивалась своего, стоило только пожелать, как она захотела меня, я же, я был каким-то пустоватым и нервным, каким остаюсь и сейчас. Для других людей у меня не хватает ни терпения, ни нервов, и вот однажды я просто выпал из ее планов, скорее всего, просто перестал быть ей интересен. Она ушла, ушла так лихо, что оставила меня себе самому навсегда. Странно все это. А не было бы таким, то и рассказывать не стоило бы. Она хочет обладать мной, тем, кто постоянно думает о ней, я ей нужен таким, а она не хочет принимать на себя никаких обязательств, разве что иногда отдаваясь мне, как тогда, когда ее отец, пьяный до потери пульса, что-то бессвязно бормотал на диване перед телевизором, транслировавшим похороны императора, а я долбил его любимую доченьку у входной двери, зажимая ей рукой рот, чтобы не было слышно стонов…

Тот первый уход Тамары причинил мне жестокую боль, я сломался. Боль охватила меня, и всякий раз, когда я вспоминал о произошедшем, все силы уходили на то, чтобы совладать с ней. Вся беда в том, что боль, помимо вашей воли, заставляет вас вспоминать о ее причине, а как только вспомните, боль усиливается. Боль — самая постоянная составляющая жизни. Тем не менее, я никогда не сожалел, уверенный в том, что без нее моя жизнь не была бы такой полной. Короче говоря, лучше с болью, чем без нее. Уход Тамары помог мне наконец-то повзрослеть. Но вы ошибетесь, если решите, что на этом все кончилось. Напротив, все только началось, продолжается и сегодня. Она никогда не позволяла слишком приближаться к себе. Если бы я был злобным, а я не такой, то злился бы только по вторникам (смотрю на календарь — сегодня не вторник, уже четверг и четвергом будет целый день, неделя клонится к концу) и мог бы заметить: особенно привлекательным в ней было то, что она точно знала, когда ко мне следует приблизиться, чтобы пробудить неумирающее желание ее заполучить (тогда она мне отдается до конца, с такой силой, что мне кажется, будто сейчас рассыплюсь, растворюсь, исчезну), и когда следует уйти, чтобы я снова затосковал. Все было в этом: в приходе и уходе, в поисках согласия, которое и есть то чувство невероятной, постоянной нужды в ком-то, рядом или на расстоянии обладающее невероятной мощью. Придешь — и кто-то тебе будет рад, уйдешь — и твой уход его опечалит. Все прочее — любое состояние полного, бесконечного, нерушимого взаимного исполнения желаний (а именно к этому стремятся все любовники) — открывает путь скуке и желанию перемен.