в воздух и не кричали, приветствуя бомбардировку, хотя, казалось бы, можно было ожидать бурного ликования.

Поскольку в Азии война закончилась, я быстро вернулась в Европу, где мне и было место. Лондон стал (и до сих пор остается) моим любимым городом. Обшарпанность, продовольственные карточки, следы разрушений, оставленные взрывами и пожарами, усталость, остроумие, особая веселость храбрецов, полное отсутствие пафоса – все это создавало атмосферу, которую я считала лучшей на земле. Но по своей природе и профессии я не добропорядочная горожанка, а путешественница, и хотя мой маленький лондонский дом наконец отремонтировали и обставили, я не уверена, что прожила в нем хотя бы три месяца.

Американские оккупационные силы в Берлине представляла 82-я воздушно-десантная дивизия; главным редакторам наших журналов нравились истории оттуда, а нам нравилась дивизия. Я ездила в Берлин и обратно, это был кочевой период для бывших военных корреспондентов. Берлин лежал в руинах, здания напоминали гигантские сгнившие зубы, что никого из нас не огорчало. К немцам мы относились с полным равнодушием и жестокосердием, полагая, что им стоит немного пострадать после того, что пережили все остальные народы Европы по их вине. В Берлине мы жили весело и лениво; никто из нас не знал, что делать дальше.

А тем временем люди снова воевали, теперь на острове Ява. К тому моменту я с трудом представляла, как писать о мирных делах, и кроме того, ошибочно полагала, что эта война – своего рода послесловие войны против Японии. В общем, я отправилась в Батавию[68]. Как я уже отмечала выше, именно эта война окончательно настроила меня на мирное время. Память может мне изменять, но, думаю, я знаю точный день, когда я решила навсегда покончить с освещением боевых действий. Мы с двумя молодыми английскими офицерами ехали в джипе через джунгли – на этой территории в любой момент можно поймать пулю от маленьких темнокожих людей, затаившихся в засаде, или подорваться на мине. Но нас к тому времени все уже так достало, что было все равно; нет разницы, что там кто и с кем делает; если люди настолько безумны, чтобы воевать, пусть воюют. И хотя я не могу в этом поклясться, но отчетливо помню, что офицеры, пока мы ехали, цитировали стихи. У англичан потрясающая память на поэзию. Война вокруг нас вызывала полное отвращение, но язык по-прежнему был прекрасен, и поэты, в отличие от политиков, были вменяемыми людьми.

Война в Нидерландской Ост-Индии стала одной из первых ласточек в очень долгой вооруженной борьбе против колониализма. Сегодня мой репортаж с Явы двадцатилетней давности кажется довольно ироничным предвидением грядущих событий. Американские власти были очарованы доктором Сукарно; можно было подумать, что это азиатская копия Авраама Линкольна. Денег для нашего великолепного союзника, этого бастиона чего-то там, не жалели. Потом американцы и Сукарно поссорились, вероятно, именно из-за денег, и союзник превратился в негодяя, плетущего интриги с врагом, китайскими коммунистами. Политика силы – вероятно, увлекательная игра для политиков, которые любят силу. Как мы знаем, игры доктора Сукарно закончились резней, выгодной для США, поскольку вырезали тех, кто был, с их точки зрения, неправ (то есть левых). Готова поспорить, что идеология тут ни при чем и бóльшая часть убийств в Индонезии происходила из соображений личной мести и ксенофобии, а также желания быстро разбогатеть. А доктор Сукарно с самого начала был не более и не менее чем успешным демагогом и оппортунистом, еще одним маленьким диктатором. Американское руководство очень любит поддерживать таких правителей. А еще американское руководство явно любит игнорировать очевидные предупреждения, такие, например, как лозунг «Долой всех белых!» Интересно, как эта фраза звучит на вьетнамском?

Путешествие на Яву

Февраль 1946 года

Ява – остров в четыре раза больше Голландии, формой напоминает сильно помятый огурец, брошенный между Индийским океаном и Яванским морем на шесть градусов ниже экватора. Сейчас, более чем через полгода после капитуляции Японии, на этом некогда приятном тропическом острове все еще идет война. Японские войска спокойно живут в глубине острова, где союзники не могут их достать[69], а тысячи голландских гражданских по-прежнему томятся в лагерях для пленных.

По сравнению с великой битвой против Японии, которая завершилась в августе 1945 года, «война» на Яве малозначительна. Каждый день голландцы и британцы теряют несколько солдат убитыми и ранеными; жертвы их самопровозглашенных врагов, группировок коренных индонезийцев, борющихся «за свободу от белых угнетателей», гораздо многочисленнее. Обеим сторонам конфликта нет смысла рассчитывать на славу и триумф.

Большинство голландцев, находящихся сейчас на Яве, пробыли здесь всю японскую оккупацию, они жили в условиях, которые не нужно описывать, – слишком хорошо, к сожалению, известны японские концлагеря. Голландцам помогала выжить надежда вновь обрести семьи, дома, работу и спокойную мирную жизнь. Вместо этого они по-прежнему разлучены со своими семьями, лишены дома, обездолены, а еще их обвиняют в том, что они подлые империалисты, которые уничтожают коренные народы. Несправедливость происходящего убивает их. Слушать яванских голландцев, похоже, никто не желает – отчасти потому, что они не имеют представления, как повыгоднее подать себя с помощью пропаганды, отчасти потому, что все уже устали от чужих страданий и не обращают на них внимания.

Когда голландцы вышли из японских лагерей, индонезийцы встретили их с добротой и дружелюбием, дарили им фрукты, цветы, одежду и даже деньги. И голландцы никак не могли предвидеть, что произойдет дальше. Они говорят, что, если бы прошлым летом между капитуляцией японцев и прибытием на Яву британцев, готовых принять эту капитуляцию, не было зазора в шесть недель, местные экстремистские националисты не провозгласили бы республику, которую голландцы считают государством бандитов.

Голландские женщины по-прежнему живут в тех же самых лагерях, где их держали японцы; мужчины теснятся в маленьких частных домах или в различных казармах и конторах. Они одеты в лохмотья, выживают только за счет пособий голландского правительства или на небольшие зарплаты, которые им платят на официальных работах, – выбор невелик. Разумеется, индонезийцы экспроприировали их плантации или фабрики во внутренних районах страны; возможность работать в качестве госслужащих исчезла; ни одно европейское коммерческое предприятие не функционирует на территории под контролем союзников, потому что торговать там больше нечем.

А между тем где-то в глубине Явы и Суматры все еще находятся в плену 30 000 голландцев, о которых не слышно ничего или почти ничего; по каналам плывут тела голландцев, и нигде голландцы не чувствуют себя в безопасности. Они смотрят на грязные руины своей бывшей колонии, которую помнят цветущей и прекрасной, и не понимают, почему местные теперь говорят, что они были чудовищными поработителями, – ведь индонезийцы при них процветали и плодились, забыли о голоде и болезнях, получали столько знаний, сколько им было нужно.

Лишь несколько белых людей – вероятно, менее двадцати – посетили националистическую Яву, где до этого в течение четырех лет японцы проводили успешную пропагандистскую кампанию «Азия для азиатов». Но недавно одиннадцати корреспондентам разрешили проехать около 500 километров по этой запретной земле.

На этой странной войне между вражескими территориями регулярно ходят поезда, так что мы выехали из Батавии в двух специальных вагонах, прицепленных к ежедневному пригородному поезду до Джокьякарты. Нашим попутчиком был господин Шарир, скромный, честный и обаятельный мужчина ростом чуть меньше полутора метров, премьер-министр Индонезии. Он направлялся в столицу[70] для консультаций с президентом Индонезийской Республики доктором Сукарно. Тот больше не посещает территорий, которые сохраняют за собой британцы и голландцы, что значительно затягивает все переговоры в этой войне, так как Сукарно в Индонезии безусловный авторитет и без его согласия ничего нельзя решить. Для нас путешествие под охраной господина Шарира – единственный способ посетить внутренние районы страны и остаться целыми.

Группа сопровождения премьер-министра занимала спальный вагон, журналистам выделили половину пассажирского вагона с двенадцатью плюшевыми креслами и шестью откидными столиками. Эти элегантные вагоны оснащены кондиционерами. Окна сделаны из чудовищно толстого стекла и не открываются. Кондиционер не работал. В тамбуре в конце нашего вагона одиннадцать