Однако к знакомой откуда-то приехали родители и не желали впускать трех нетрезвых мужчин, хотя генеральский сын без устали жал на кнопку звонка с интервалом пять секунд.

Ратмир Андреевич попытался кончить дело по-интеллигентному.

– Извините, пожалуйста, я три часа назад защитил докторскую диссертацию…

– Если вы сейчас же не уйдете, мы вызовем милицию!

А у Валерки Смольникова наверняка бы проскочило… Он раз в гостинице представился: академик Смольников, у вас должен быть мой номер, быстренько, быстренько…

Евсеев оторвал генеральского сына от звонка лишь тем, что сграбастал весь гвардейский караул бутылок, выстроившихся вдоль перил, и поволок вниз. Ратмир Андреевич пытался распоряжаться на правах наиболее бывалого, но даже сами претензии эти не замечались.

Действительность из стройного сюжетного повествования превратилась в серию разрозненных эпизодов. Откуда-то возник ночной снежный парк, и они, приплясывая, как ночные сторожа, пили каждый из своей бутылки, разложив припасы на пышной от снега скамье, на которой обманутый муж, разумеется, тоже имел когда-то любовное приключение. Закусывали все той же многострадальной нототенией с ледком, раскапывая ее в снегу, куда она не уставала вываливаться сквозь все новые и новые дырки в пакетах.

У следующей скамьи, метрах в двадцати, при свете колючих морозных звезд приплясывала другая компания призраков. Ратмир Андреевич, сделавшись дальновидным и многоопытным, не переставал предостерегать от контактов с соседями: «Мужики, запомнили: мы их не замечаем». Но контакты все-таки возникли, и незнакомой женщине уже вручалась бутылка и нототения. Потом некто в черном кожаном пальто, похожий на эсэсовца, тащил ее за руку, и его пальто сверкало под звездами, как антрацит.

– Какого черта! – негодовал контрагент. – Пусть сама идет, куда хочет!

– Не суйся, дурак! – шипел Ратмир Андреевич, взбешенный, что ему снова отказывают в праве даже и на многоопытную осторожность.

Видя, что Евсеев все-таки устремляется следом за кожаным пальто, Ратмир Андреевич ухватил его за шиворот и рванул обратно. Тот перехватил его руку и куда-то исчез, а потом Ратмир Андреевич почувствовал, что его приподняли и, перевернув, прислонили к какой-то мягкой (откуда здесь стена?) стене. Перед глазами вертикально стояло звездное небо.

И вдруг вспомнилось: он, красиво раскинув руки, лежит на спине, с гордым страданием глядя в небо, он убит в безумно смелой атаке, у правой руки – отброшенный в последнем усилии автомат, выструганный из штакетника. И как сладостна была геройская смерть за правое дело!

Как восхитительно было ползти, преодолевая боль в раненых ногах, приподняться на руках, сдерживая стон, и снова упасть, но железнодорожное полотно все ближе, ближе – можно уже обвязываться гранатами…

А после геройских детских игр ничего мало-мальски похожего уже не было, – все время надо было финтить: финтить, чтобы незаметно содрать задачку на экзамене, незаметно притиснуть девицу на танцульках, – потом уже незаметно от жены, нужно было ухитряться вовремя подхватывать из брошюр и вовремя вставлять на совещаниях слова «эргономика», «алгоритм», «оптимизация»…

Ратмир Андреевич перекатился на живот и, зажимая локтем страшную рану в боку, пополз туда, где слышался отдаленный грохот проходящего поезда. Враги были рядом, в ночной тиши далеко разносились их возбужденные голоса, но еле слышные стоны все же вырывались сквозь стиснутые зубы. Иногда свободная рука до плеча проваливалась в снег, он задыхался в его морозной сухости, – но железнодорожное полотно все приближалось и приближалось…

* * *

Вначале Олегу артюхинские показатели глянулись чем-то вроде счетоводства. Экономика вообще концентрат скуки, недаром правящая тупость ее обожествила – чтоб ничто живое под этим прессом не выжило. Но доверие Обломова нужно было оправдать любой ценой; а потом мелькнула одна мыслишка, другая…

С артюхинским списком он начал ходить по утрам в Публичку. Один только вид здания – архитектурного шедевра! – вызывал в нем восхищение и гордость за свою причастность к Истории. Кто здесь только не сиживал! А когда он представлял, какие сокровища таятся за этими стенами, то невольно делал глотательные движения. Все бы проглотил: математика, литература, физика, биология, живопись, медицина, история, а теперь еще и эта дурацкая экономика… Но – нужно держать себя в узде, иначе больше растопчешь, чем съешь.

А внутри особое спокойствие храма нисходило ему в душу, словно в Эрмитаже, – что бы там ни было, а вот это – подлинное.

Путь в прославленную библиотеку пролегал – словно между Сциллой и Харибдой – между двумя не менее прославленными универмагами, и Олегу нередко приходилось сходить с тротуара на проезжую часть Невского – путь преграждала толпа, ожидающая открытия, – открытий жаждут не только ученые. Больше всего его поражало, что ждали они на авось, – чтоб первыми ворваться и пробежать вдоль прилавков – вдруг что-нибудь выбросят.

Но среди этого разномастного люда, иногда пытающегося ерепениться – искать перепуганней себя, встречались и те, которые знали, чего они хотят. Они были уверенно-оживленными, словно короли танцплощадки перед не слишком ответственной драчкой, и по-видимому не оставались внакладе. Они и днем толкались неподалеку, и пятачок их напоминал съемочную площадку – несходством с окружающей жизнью. Для первого ряда «Пищи богов» им еще недоставало барственности, зато в сравнении с каким-нибудь взмокшим дядькой, распятым на трехметровом рулоне ковра, они выглядели силами быстрого реагирования.

Однажды утром Олег увидел от Гостиного, как от толпы на противоположном тротуаре отделяются какие-то фигуры и перебегают еще полупустой Невский. Вот уже бегут навстречу: протопал крупный парень, старавшийся и в беге соблюдать достоинство, просеменили две девицы с напряженными улыбками, показывавшими, что им просто забавно, пролетел, изо всех сил перебирая короткими кривыми ножками, жирный брюнет, трепеща студнем щек и подбородка, – как будто канцелярия универмага сдавала нормы ГТО. Шмотье на брюнете было до того необычайное, что даже Олегу бросилось в глаза: какая-то невиданной пышности шапка, желтым заревом расходящаяся вокруг головы, и поразительной крупнозубастости белоснежная молния.

Что выбросили на этой стороне и как об этом узнали на противоположной, Олег, разумеется, не выяснил; по всей вероятности, это был единственный достоверный случай телепатии. Зато на следующий день Олег зашел в Гостиный купить тетрадку и, проходя мимо какого-то шмоточного отдела, увидел знакомую белоснежную молнию и налитой подбородок, вздувшийся, как грелка, с которой брюзгливо-представительно свисали латиноамериканские усы. На эти усы с юным обожанием смотрела не такая уж юная продавщица, и Олег получил от своей совести сразу два удара под душу: удар омерзения и удар стыда за это омерзение – уж очень беззащитной выглядела среди толкучки эта улыбка робкой влюбленности на не слишком юном лице.

И прямо-таки священный ужас закрался в душу: да что же это за народ, если у них смотрят, как на героя, на эту водянку с усами, мчащуюся во всю коротконогую прыть от лавки к лавке! И… и как же им все-таки не стыдно быть такой швалью?..