– В одно слово сказали! – поднял палец мордовский мужичок. – Все мечтают о будущем вселенском счастье – но, помилуйте, кто же канавы рыть-то станет? Косы для косьбы ввозим из Австрии, горчичники из Франции… А что сами умеем? – любить, как Вронский, и мыслить, как Левин. Да! еще сострадать, как Мышкин. Если забыть о труде…

– А если мы перестанем мечтать о вселенском счастье, забудем о духовных идеалах, то они больше не воскреснут! – патетически воскликнула дама. – Мы превратимся в деляг американского разбора – и это уже навсегда! А ваше драгоценное правительство, не способное даже на американизацию…

– Правительство?! Да единственный, кто у нас еще не испьянствовался и не изболтался – это правительство! Кто проводит железные дороги, кто разрешил Балканский вопрос? Ваши болтуны-либералишки? Мечтатели? Письмо Белинского к Гоголю? Или, может быть, письма г-на Шпоньки к его тетушке? Все это сделало правительство!

– Вы удивительно прошлись насчет наших фанфаронишек! – звучно одобрил господин с раздвоенной бородой, к концу своих слов по-учительски возвысив голос, видя, что его готовы прервать. – Пора сорвать маску с этих непрошеных благодетелей человечества, готовых уничтожить все, несогласное с излюбленной ими химерой!

Это был прокурор, составивший карьеру на политических процессах.

– Фанфаронишки, как вы удачно изволили выразиться, от своих притязаний никогда не откажутся, – насмешливо замаслился мужичок в пенсне. – Ведь мученичество – единственный способ прославиться для человека без таланта и трудолюбия. Вы согласны со мной? – обратился он к последнему гостю, в котором наблюдались некоторые посягательства на артистизм.

– Все вероучения годятся разве что для диссертаций, – наслаждаясь ожидаемым эффектом, выговорил артистический гость. – А лично я, господа, полагаю все в мире оправданным в качестве эстетического феномена.

За городом не чувствовалось никакой промозглости. Контуры металлических опор на станции, жирно обведенные нетронутым воздушным снегом, выглядели призраками. Походка сделалась нетвердой – на слабо светившемся снегу не было теней, и было не понять, где дорога повыше, а где пониже. Внезапно он вздрогнул: из сугроба чернел, словно кисть руки, разлохмаченный конец стального троса. И не успел перевести дыхание, как отшатнулся снова: впереди темнел и медленно извивался широко размахнувшийся двухметровый крест, – это из канализационного люка поднимался пар, на который упала тень оконного переплета из единственного еще горевшего окна ближайшего дома.

Да-а, фантазия умеет порождать чудовищ! Но без нее такая скука!..

Окно на кухне еще горело, показалось, что мелькнул Светкин силуэт, – и горячо сделалось на душе. Вот он – интерьер, который не достать ни за какую капусту, не откопать ни в каких цветастых журналах!

Вспомнил поцелуи своей партнерши, и по небу пробежали мурашки, как будто лизнула в губы малознакомая собака. Но тут же вспомнился воробьиный скелетик, смеющиеся китайские глазки – и до того стало за нее обидно, что он, недолго думая, влепил себе пощечину – аж в ушах зазвенело. «Свинья такая! Еще строит из себя чистоплюя!»

Светка под струей горячей воды разогревала рожок с чаем, оберегая сонное выражение лица, чтобы не спугнуть сон.

– И ночевал бы у своих дружков! – как любящая мамаша, напускающая на себя строгость. – Что у тебя со щекой? Ты что, дрался с кем-то?

– С самим собой. С предателем человеческого величия.

Светка внимательно пригляделась к нему и залилась радостным смехом:

– Пьяный муж явился! – и поспешно зажала себе рот, чтобы не услышали соседи.

Он целовал тугое от смеха лицо, и вдруг екнуло сердце:

– Ой, Свет, я рублей четырнадцать пропил!

– Смешно: ты – и «пьяный муж»! – она начала его поддразнивать, будто ребенка, воображающего себя взрослым: – Сам оделся, сам в магазин идет, четырнадцать рублей, напился – все как у больших!

– Ты меня ревновала когда-нибудь?

– Я же знаю, что ты мой! Не буду же я маму ревновать, что она с кем-то другим смеется. Нет, правда, что у тебя со щекой?

– А если бы кто-нибудь захотел делить меня с тобой?

– Ну вот еще… кому ты нужен!

– У женщин иногда бывают извращенные наклонности…

– Вот разве что. Вообще-то мне нравится, когда ты имеешь успех. Какой, думаю, он у меня добрый мо́лодец! Совсем как большой! Сегодня мама приезжала, она такая прелесть! Смотрит на Костика и говорит: не знаю, чего вам еще не хватает, вот в Африке каждый пятый ребенок умирает от кори. Господи! – Светка с ужасом символически поплевала через левое плечо раз десять вместо положенных трех. – А я ей говорю: мама, мы все-таки еще не так плохо живем, чтобы нас утешать Африкой.

– Да, может, они в Африке и посчастливее нас, не замахиваются на невозможное. Хотя только ради невозможного и стоит жить.

Теперь Олег при первом же треньканье будильника ударом по макушке затыкал ему глотку и ровно в шесть вскакивал на ноги, не дав себе ни секунды понежиться. Труднее было не дать себе ухватиться за бумагу с ручкой, – за ночь обязательно накапливались какие-нибудь догадки, – а сразу же накинуть куртку на голое тело и гнать себя на улицу, чтобы без передышки расчистить до шоссе нападавший за ночь снег, – иначе пришлось бы набрать его в ботинки и потом ходить весь день с мокрыми ногами.

Затем, предсмертно вздохнув, он растирался снегом, выбирая, где почище, и бежал домой смывать грязные струйки. Короткая, но энергичная зарядка на тесноватой для этого кухоньке, – делая отмах ногой, он время от времени врубал пяткой по столу или по холодильнику, потому что в тот миг ему приходила в голову новая блестящая идея; в этих случаях приходилось бежать на электричку, слегка прихрамывая. Все было расписано по минутам для самомобилизации, а также для того, чтобы закончить утренние дела до появления Николая.

После работы он стремглав летел на электричку, шедшую без остановок, – нужно было сменить Светку, которая устроилась подрабатывать уборщицей в местный Домишко культуры. Он пытался где-нибудь подхалтуривать, хотя бы репетитором, но она уперлась намертво: «Ты должен работать и ни о чем не беспокоиться!»– поэтому дома тем более стыдно было терять время. Денег не хватало, хотя и родители кое-что подкидывали. А Светку так и тянуло покупать всякую «необходимую» ерунду.

Если Костик начинал капризничать, он брал его на руки и писал у него на тугом щенячьем животике, чем тот оставался совершенно доволен. Работал до тех пор, пока пятнышки на скатерти и на обоях не начинали превращаться в мух – двигались, если не остановить их взглядом в упор. А однажды он испугался собственной руки – вздрогнул, когда что-то мелькнуло у глаза (Костик-то уже не пугался собственных ручек). Тогда он делал разминку, что Костику тоже чрезвычайно нравилось, и читал ему что-нибудь ритмическое из хороших поэтов, – мало ли как это откладывается! А потом буквально до посинения жал двухпудовую гирю.