борьба. Еврейский вопрос был как оселок, о который натачивали страсти. О евреях нельзя было говорить плохо. Всякий, кто говорил неодобрительно, непременно зачислялся в ряды черносотенцев, что на языке либералов означало держиморду, квасного патриота, грязную скотину. Вспыхивавшие иногда еврейские погромы целиком заносились за счет правительства. «У нас погромы устраивает полиция», — раз и навсегда объявила левая печать. Для чего нужны были полиции погромы, ради каких сладострастных побуждений — об этом зачем же было долго говорить, раз у нас такой порядок.

Война, усталость, недовольство, повышенная нервность и страстность, слепая ненависть, моральное гниение и болезнь государственного и общественного организмов были так благоприятны для осуществления заветных целей. Судьбу Императора Николая II и судьбу России решили подлинно темные мистические силы в другом месте. Нужно было довести русских Иванов до белого каления, до остервенения, до полного непонимания происходящего. Нужно было исподволь создать такое положение, при котором внутренняя баталия стала бы неизбежной. Нужно было, чтобы семена дали огромное произрастание, страшную детонацию.

«ЗА СВОБОДУ, ЗА МИР, ЗА ХЛЕБ, — кричали на фабриках и заводах. — ВОЙНА ДВОРЦАМ — МИР ХИЖИНАМ».

«ЗА ДЕМОКРАТИЮ, ЗА ПОДЛИННОЕ НАРОДНОЕ ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВО, — провозглашала интеллигенция во главе с Государственной думой. — ЗА СПЛОЧЕНИЕ НАРОДНЫХ СИЛ ДЛЯ ПОБЕДЫ НАД ВРАГОМ».

«ЗА ЗЕМЛЮ И ВОЛЮ», — объявляла партия социал-революционеров, взявшая на себя опеку над великим крестьянским морем.

О России хоть и упоминали отчасти, но мало думали о России вечной. Ее уже не было в душе у петербургского рабочего, у либерального интеллигента и даже у выветрившегося аристократа. Внушили себе твердо и определенно, что все члены государственного тела России поражены, что болезнь не может пройти сама собою, что нужна сложная и большая операция. НУЖНА РЕВОЛЮЦИЯ. Так решили люди, которые гордо и самонадеянно считали себя «ОБЛАДАВШИМИ ГОСУДАРСТВЕННЫМ СМЫСЛОМ».

Какие это были жалкие люди!

* * *

— Кого бы я ни приблизил к себе, как бы он ни был до того мил, приятен, ценим, любим и уважаем, как бы он ни был честен и благороден, умен, энергичен и опытен, — на другой день буквально он становился в глазах политиканствующего общества лицом недостойным, ненавистным, никчемным и ничтожным. Как будто служить Царю и Родине стало делом зазорным, малопочтенным, компрометирующим человека, — сказал Государь Родзянко во время его доклада о непопулярности премьер-министра Штюрмера.

В этих горьких, тоскливых, выстраданных словах была огромная, роковая для России правда. Всякий, кто подходил к ступеням трона, кто служил и хотел служить своему Царю верно и нелицемерно, кто не будировал, не злословил, не критиковал и не восставал против принципа самодержавного режима, кто пользовался царской лаской, — непременно подвергался нападкам, травле, лишался доброго имени и авторитета и зачислялся в разряд людей малопочтенных, а то и просто черносотенцев.

О людях придворных отзывались еще того хуже. Их презирали, третировали, как лакеев и холуев, на их счет зубоскалили и смеялись злорадно. «Я в шахматы играю, я двери открываю»… Царь, конечно, мог ошибаться в выборе министров и приближенных, но не все же окружали его дураки, проныры, лизоблюды, мелкие честолюбцы, интриганы и авантюристы.

16 сентября 1916 года Государь назначил управляющим Министерством внутренних дел Александра Дмитриевича Протопопова. Он пользовался уважением и доверием в думских кругах; он состоял в должности товарища председателя Государственной думы; он был лидером партии 17 Октября; он ездил весной 1916 года, по избрании Думы, за границу — в Англию и во Францию, вел там политические беседы, Милюков называл его в это время своим «милым другом и товарищем». Но как только он стал министром — все молниеносно изменилось. От него отвернулись думские круги; отшатнулся, как от чумного, «милый друг» Милюков. Он сразу потерял все свои достоинства, сразу стал человеком, у которого «честолюбие бегало и прыгало», стал посмешищем, полусумасшедшим маньяком, который почувствовал вдруг «откровенную преданность и искреннее обожание к Хозяину земли Русской». Он стал самым ненавистным министром. Каждый его шаг вызывал истерию злобы. «Этот прохвост задался планом спасения России, которая представляется ему все больше и чаще в виде царской вотчины»…

Протопопов скоро заметил происшедшую перемену в отношениях к нему. Резкая оппозиция Думы его смутила. Он решил переговорить начистоту, выяснить причину охлаждения и вдруг возникшей неприязни. Он решил попытаться найти утерянный контакт, выложить душу, найти былое дружеское общение и заставить людей понять его. Он хотел просить их трудиться с ним вместе для блага и счастья Родины. Он страдал нравственно, и это душевное состояние его угнетало.

19 октября, через месяц после назначения Протопопова, на квартире у Родзянко произошла встреча и драматическое объяснение с бывшими друзьями и политическими сотрудниками. На этой встрече присутствовали, кроме Родзянко и Протопопова, Шингарев, граф А. Д. Капнист, Н. В. Савич, П. Н. Милюков, И. Н. Ефремов, В. В. Шульгин и еще несколько депутатов.

«Друзья» встретили Протопопова холодно, сухо, молча, вульгарно выражаясь — «мордой об стол». Некоторые смотрели на него с таким выражением, как будто хотели сказать: «Как ты низко пал!» Другие переговаривались между собою и как будто совсем не замечали несколько взволнованного министра и не интересовались его личностью. Если бы Протопопов не был так возбужден, он, несомненно, заметил бы, что атмосфера была для него душная, спертая, злая; он понял бы, что это свидание не сулит для него приятных последствий. Но министр был взволнован, бледен, руки у него слегка дрожали, и он не догадался сразу, что стучит в глухую стену, что его никто не услышит и никто не отзовется.

Когда все уселись за большим длинным столом в прекрасной, богато обставленной, обширной комнате с золотыми лепными потолками, хозяин, величественный, важный барин — «демократ» Родзянко — спокойно, глухим басом изложил причину и цель собрания:

— Вы желали высказаться, господин министр; я предоставляю вам слово.

— Господа, я прибыл сюда, чтобы побеседовать по душам, по-приятельски, как это было раньше. Я заметил, что вы изменились в отношениях ко мне. Мне непонятно, почему я лишился вашей дружбы? Разве я стал хуже, чем был два месяца тому назад? Я готов ответить на все ваши вопросы, чтобы рассеять недобрые чувства, восстановить дружбу и найти общий язык. Я прошу только, чтобы наша беседа была конфиденциальной и то, что я буду говорить, и то, что вы мне скажете, осталось в этих стенах и не ушло дальше этой залы.

— Час секретов, милостивый государь, ваше превосходительство, господин министр, прошел, — крикнул Милюков с желчным сарказмом, подчеркивая и оттеняя каждое слово. — Я лично не могу взять на себя никаких обязательств в этом отношении, будучи обязанным дать отчет об