Милюков смотрел на Протопопова насмешливым уничижительным взглядом. От него веяло холодом, как от льдины, и в словах его был ледяной холод. Милюков был некрасив. У него было большое лицо с грубыми, жесткими чертами. Седеющие, липкие волосы были зачесаны небрежно спутанной полоской по левому краю головы. Черные брови поднимались крутыми дугами; узкие злые глаза смотрели холодно через очки в старинной золотой маленькой овальной оправе. Черные густые усы закрывали рот. Он был одет в черный костюм, с жилетом, подпирающим под самый воротничок, с белыми откидными крахмальными кончиками.

Внешний вид Милюкова был не из очень приятных. Что-то сухое, жесткое, даже отталкивающее было в выражении его глаз. Лицо его, вероятно, очень редко согревала улыбка. Внешней сухости соответствовала сухость внутренняя, духовная. Пуришкевич сказал о нем: «Любовь Милюкова к народу — профессорская, от ума холодных рассуждений, а потому она холодная, неживая, мертвая. Любовь его напоминает мне студенистую протоплазму, в которой нет крови, нет тепла, а вечно скользящая жижа — начало, которому не суждено оживиться кровью»… Дорошевич сказал о нем: «Это бог бестактности».

— В таком случае я не могу говорить и прошу вас, господин председатель Думы, и вас, господа, извинить меня, что побеспокоил вас своим посещением и был причиной настоящего собрания. Что произошло, что вы не желаете говорить по-товарищески?

Милюков внезапно, шумно, отодвигая стул, вскочил со своего места, подбежал к Протопопову и, ожесточенно размахивая рукой, точно отбиваясь от невидимых врагов или нападая на них сам, закричал во весь голос, задыхаясь и дрожа:

— Вы желаете знать, что произошло? Я вам скажу… я вам скажу… Человек, который выпустил на свободу Сухомлинова, которого вся Россия считает изменником, который освободил Манусевича-Мануйлова: человек, который преследует прессу и политические организации, — такой человек не может быть нашим товарищем. Запомните: не может быть… Впрочем, говорят, что Распутин принимал участие в вашем назначении.

Протопопов вздрогнул, еще больше побледнел, поднялся, потом сел, справился с собой и сказал спокойно:

— Вы хотели меня оскорбить. Я вам отвечу пункт за пунктом на ваши обвинения. Сухомлинов не находится на свободе; изменен только режим его предварительного заключения…

— Он находится под домашним арестом, и делаются демарши к его освобождению, — прерывая Протопопова, снова выкрикнул Милюков.

— Да. Что касается прессы, то она зависит не от меня, а от военного министерства. Я ездил к Хабалову и просил его освободить редактируемую Милюковым газету «Речь» от предварительной цензуры. Я желал бы ответить вам сейчас и о Распутине, но я мог бы сказать только в конфиденциальном порядке, а меня хотят заставить сделать сообщение для прессы. Милюков зажал мне рот. Я мог надеяться, что после нашей совместной поездки по загранице наши сердечные симпатии улучшили наши взаимоотношения. Я ошибся. Ничего не поделаешь. Я желал бы достигнуть с вами согласия для общей работы на благо нашей Родины. Но если это невозможно, если мне противопоставляют столь огромную враждебность, я буду действовать один, в одиночестве.

— Прежде чем говорить по-товарищески, надо установить ясно: можем ли мы быть еще товарищами? — спросил Шингарев тихо.

Он смотрел на Протопопова недоверчивым, сомневающимся взглядом. Лицо у него было не злое, как у Милюкова, — мягкое, доброе, типичное лицо русского интеллигента-идеалиста.

— Увы, мы не знаем, как произошло то, что вы оказались министром. А между тем идут слухи, что Распутин участвовал в вашем назначении… Почему вы вошли в министерство Штюрмера, которого все совершенно определенно считают изменником? Вы не только не отдалились от него, но вы сообщили в вашем интервью, что ваша программа была его программой и что Штюрмер развил ее в Думе. Другой изменник Сухомлинов был освобожден вами, как только вы стали министром. Вы заняли место лица, которое было уволено за то, что воспротивились этому. Вы выпустили на свободу также Манусевича-Мануйлова — личного секретаря Штюрмера, относительно которого имеются подозрительные слухи. Наконец, в возбуждении рабочих, которое наблюдается ныне, ваше министерство действует, как и предшествующие, при помощи провокации, распространяя лживые новости среди народа. Вы явились к нам не в простом сюртуке, но в жандармском мундире. Вот то, относительно чего мы желали бы выслушать ваши объяснения, прежде чем восстановить отношения, которые мы можем иметь с вами.

— Я пришел сюда с намерением говорить дружески. Но я вижу, что здесь я только подсудимый. Больше того, вы имеете полную возможность говорить все, что вам вздумается, в то время как мне Милюков не дал этой возможности своим заявлением, что все, мною сказанное, будет завтра же напечатано в газетах. Я не могу вам сделать в этих условиях доверительные изъявления, которые бы опровергли вздор, болтовню и сплетни, которым вы, господа, поверили в кредит. Например, я видел Распутина несколько лет тому назад и в обстоятельствах совсем других, чем вы думаете. В действительности, и в этом есть истина, я был кандидатом Императора, которого я ныне знаю близко и которого я люблю. Но я не буду настаивать на этой особенной точке зрения на мое назначение…

— Прежде всего мы должны отсечь вопрос о наших взаимоотношениях, — заговорил в свою очередь Шульгин. — Все мы вас обвиняем. Я обвинял вас публично, и я почитаю моим долгом повторить вам мои обвинения. Я предупреждаю, что вам придется пережить несколько неприятных минут. Мы не знаем больше, что о вас думать. Есть ли вы мученик и пришли ли вы туда с желанием сделать что-то, тогда как в этой среде ничего нельзя сделать? Есть ли вы честолюбец, которого прельстил блестящий пост? И вы соблазнились, не скрывая от себя, что вы ничего не можете сделать? Вы видите, в какое положение вы себя поставили. Были люди, которые вас любили, очень вас ценили… А сейчас?! Вы пали очень низко… Вы удалили от вас единственных людей, которые вас могли бы поддержать там. Этот разговор, который мы имеем сегодня, мы должны были бы иметь перед тем, как вы приняли власть. Поэтому совершенно понятно, что Милюков считает невозможным хранить секрет этого заседания. Завтра, когда узнают, что мы имели с вами разговор, могут заподозрить нас, что мы имеем с вами тайное соглашение. Вам это нисколько не поможет, а нам повредит, как погубило вас. Если мы не достигнем сегодня никакого результата, я готов допустить возможность, чтобы ничего не разглашать. Можно будет сказать: «Говорили, но не нашли базы для соглашения». Но если мы придем к чему-либо по тем или иным пунктам, то будем вынуждены сообщить публике те основания, которые легли в основу нашего соглашения.

Речь Шульгина подлила масла в