– Не мочи пока, – приказал Шнырь. – Пригодится.

Шаборевич сидел на полу и хрипел, хватая ртом воздух и держась обеими руками за сломанный кадык. Пустая глазница хлопала бессмысленным веком.

– А Михась вечно херню несет, – сонно пробормотал лежащий на диване Клим и, не открывая глаз, перевернулся на другой бок.

Кулема посмотрел в сторону спящего.

– Это что еще за пассажир?

– Тутошний. Климом звать. Он не при делах. Ты мне лучше скажи, куда шухер делся.

– Извини, Шнырь, фраернулся. Я Лешего на шухер поставил. А он отлить пошел. Вот майор, сука, и проскочил.

– Дурак ты, Шнырь, – неожиданно прохрипел Шаборевич, выпучив оставшийся глаз и жадно хватая воздух, – я бы тебя и вправду отпустил.

Шнырь неторопливо подошел к Шаборевичу. Снял у того портупею и отодвинул ногой автомат. Затем наклонился к самому уху майора и тихо, но, тщательно артикулируя каждое слово, произнес:

– Никому из вас, суки, не верю. А знаешь, почему? Потому что мы для вас пыль лагерная.

После чего зажал своими синими от наколок руками рот и нос хрипевшему Шаборевичу. Тот пару раз жалобно поскреб ногтями по жилистым пальцам Шныря, затем дернулся и затих, уставившись единственным остекленевшим глазом в потолок.

Шнырь подумал, что мог бы и не душить майора – со сломанным кадыком больше тридцати-сорока секунд так и так не живут. Именно в эти полминуты можно успеть выправить кадык и, пробив трахею, вставить туда любую полую трубку – этому Шныря обучил лагерный врач, друживший с матерым уголовником. С другой стороны, Шнырь на несколько секунд сократил мучительный конец майора, что придавало убийству некоторую гуманность.

– Так, Кулема, – сказал Шнырь, вставая с коленей и вытирая заляпанные кровью руки о штаны. – Свистни нашим, пусть конвой валят. Но не всех. Половину. Пяток пусть оставят. Чтоб было кому трупы немецкие в болоте топить. А потом и их туда же. Мундиры энкавэдэшные снимите – вдруг пригодятся. И оружие, конечно. На опушке грузовики стоят. Пошли туда пару людей надежных. Пусть водителей валят, а грузовики сюда пасуют. И захватите кого-нить из местных, кто дорогу знает. Я так понял, что опушка тупиковая, надо объезд знать.

– Организуем, – кивнул Кулема. – Я тут по поводу этих двух залетных фраеров хотел сказать. Нашел я их.

– И что?

– Да тут за дверью топчутся. Обождать им?

– Да нет, – пожал плечами Шнырь. – Пусть проходят.

Кулема свистнул куда-то и махнул рукой. Шнырь тем временем снял с майора часы.

В коридоре раздались неуверенные шаги, и в двери появились перепуганные и невыспавшиеся Фролов и Никитин. Найти их не составило труда, поскольку каждый невидовец знал, где квартируются «городские».

– Вы уж извините, – развел руками Шнырь, – что у нас тут неубрано… Но вы все равно проходите.

Гости аккуратно перешагнули через лежащего в проеме двери лейтенанта, который тихо скулил, держась за разбитое лицо и вошли в комнату. Но увидев труп одноглазого майора, замерли. Не то чтоб испугались – на улице творилась такая кровавая каша, что вряд ли очередной труп их мог испугать, – но было как-то непривычно вести беседу в таком «интерьере».

– Проходите, проходите, – подбодрил их Шнырь. – Говорю же, неубрано.

Те переглянулись и, обогнув труп Шаборевича, неуверенно подошли к столу.

– А Клима-то за что? – покосился Фролов на диван.

Шнырь засмеялся.

– Да живой ваш Клим. С бодуна спит. Вы уж извиняйте, что садиться не предлагаю. Сами видите, все в крови. Но разговор-то особо длинным не будет, так что потерпите.

«Не длинный разговор – значит, расстреляют, – подумал Фролов. – А с другой стороны, зачем все эти формальности? Хотели бы кокнуть, они бы, как этого майора – быстро и без волокиты. Чик-чик».

– В общем так, – продолжил Шнырь, – звать меня Шнырем. Представляю здесь новую власть.

– Это что ж за власть такая? – удивляясь собственной смелости, перебил нового начальника Фролов, поскольку начал путаться во всей этой чехарде.

– Народная, – ответил Шнырь.

– Вся власть – народу, – встрял неожиданно обретший дар речи Никитин.

Фролов подумал, что у оператора просто талант в минуту опасности вставлять дурацкие реплики.

– Короче, – поморщился Шнырь, – мне тут с вами базар особо держать некогда. Так что давайте без порожняка. Кто такие, что здесь делали?

– Мы – кинематографисты, – сказал Фролов, чувствуя, что попал в какое-то бесконечное дежавю – уже в который раз он вынужден объяснять, кто они и откуда. – Приехали из Минска. Снимать фильм про колхоз «Ленинский». Попали под немцев, ну и…

Тут Фролов замешкался, не зная, стоит ли говорить про пропагандистские съемки.

– Договаривай, раз начал, – прищурился Шнырь. – Нам лейтенант уже кое-что начирикал.

– Этот? – с удивлением глянул на мертвого Шаборевича Фролов.

– Не, то ж майор.

– А-а… Фляйшауэр… Ну, а что тут говорить? Дали нам задание, сказали кино снимать про то, как немцы порядок тут новый наводят. Мы и снимали.

– Не досняли, – хмуро добавил Никитин, словно он был недоволен внезапной сменой власти и прерванными съемками.

– Понятно, – кивнул Шнырь. – Значит, интеллигенция быстро и с оттягом легла под врага.

«Много ты понимаешь, – мысленно хмыкнул Фролов. – Можно подумать, что под своих ложиться намного приятнее. А ты попробуй не ляг. Да и чья бы корова мычала. Тоже мне власть новая. Калиф на час».

– Вообще-то, – сказал Фролов вслух, – я хотел киноленту снять. Нормальную. Не за фашистов. А просто. Сценарий даже принес.

– Это че такое?

– Ну, вроде рассказа, по которому кино снимают.

– Не этот ли? – мотнул головой в сторону стола Шнырь – там лежал исчерканный нервным почерком Фролова листок.

– Читали? – вежливо поинтересовался Никитин.

– Пробежал глазом.

– Понравилось?

– Ничего так, – неопределенно ответил Шнырь. – Можно побалакать. Я кино люблю. «В далекий край товарищ улетает» и все такое.

«Еще один ценитель искусства», – подумал Фролов с легким раздражением.

В этот момент в комнату вошли двое хмурых уголовников под предводительством Кулемы. Уголовники были одеты в немецкую форму, только сидела она на них нелепо – в размерах наблюдалось легкое несоответствие. Кроме того, везде был какой-то недокомплект. На одном была гимнастерка, расстегнутая до пупа, и блестящая черная каска, которая отчаянно дисгармонировала с потертыми ватными лагерными штанами, на другом были немецкие штаны с ремнем и сапоги, зато верх состоял из одной серой майки. Они были похожи на обезьян, нацепивших на себя без разбору первое, что подвернулось под руку. На их фоне Кулема, одетый почти целиком во все немецкое, выглядел наиболее сообразительной особью. Он кивнул помощникам, и те молча сгребли труп Шаборевича и вынесли его вон. Кулема подтер какой-то тряпкой небольшую лужицу крови на полу и двинулся на выход, но, окликнутый Шнырем, задержался в дверях.