Фролов вспомнил кокетливый взгляд Ляльки во время съемок.

«Начинается», – подумал он, вспомнив о своем «везении».

– Ладно. Скажи «спасибо» за предложение. Ляля – хорошая девушка. Пусть с Ленькой лучше мирится.

– Так что с побегом?

– Думаю, надо отложить. Все равно эти гаврики сейчас по всей деревне бродят – трофеи ищут. Кто знает, что у них на уме. А завтра все уляжется, у них и доверия будет больше. Кроме нас-то, все равно никто ж не побежит.

«Вот черт! – мысленно выругался на себя Фролов. – Опять я все откладываю, пока не рассосется».

– Ладно, – выдохнул струю дыма Никитин и выбросил окурок. – Может, ты и прав. Погодим чуток. Тем более все равно надо подготовиться. Едой, там, запастись и прочее. Пойду к Фимке.

Он пожал руку Фролову на прощание и быстро зашагал по пыльной дороге. Фролов, скрипнув калиткой, вошел во двор. К нему сразу же с лаем бросился Тузик, но, узнав постояльца, завилял хвостом. Лежащий у рукомойника Валет не поднялся, а только скосил глаза на Фролова, после чего равнодушно отвернулся. Посреди двора с квохтанием бродили куры. Гаврила сидел на крыльце и строгал перочинным ножом какую-то деревяшку.

– Тягали к начальству? – спросил он, не поднимая глаз. Ему очень хотелось спросить про донос, но он не знал, в какой форме задать вопрос.

– Было дело, – зевнул Фролов. – Начальство только уже сменилось.

– Ну да? – продолжая строгать, удивился Гаврила. – И что ж теперича у нас за власть? Наши?

– Ну уж скорее, наши, чем не наши.

Гаврила хмыкнул. Фролов постоял несколько секунд из вежливости, потом пошел в сарай. Там, сидя на перевернутом ведре, доила корову Ольга. Она поздоровалась. Корова, кажется, тоже кивнула Фролову. Ждущая своей очереди коза мемекнула что-то на своем языке. Фролов приставил лестницу, быстро вскарабкался под крышу и рухнул в солому.

«Заснуть бы так и больше не просыпаться», – подумал он, закрывая глаза.

Фролов хорошо помнил, когда это случилось. 17 марта 1918 года. Через год с небольшим после гибели отца. Точность даты определялась тем, что 17 марта было маминым днем рождения. В марте 1918-го Фролову было четырнадцать, а в июне должно было стукнуть пятнадцать. Они жили в Петрограде у маминой тетки – их собственная квартира в Москве к тому времени сгорела. С питанием было плохо – начавшийся зимой по всей стране голод к весне достиг своего пика – так что ни о каком праздничном столе и речи быть не могло. Тетка достала картошки, маргарина и немного муки, из которой испекла что-то вроде пирога – вот и все угощение. Ну и спирт медицинский, поскольку тетка работала в Кронштадтском военно-морском госпитале. Настроение было тоже совсем непраздничным – в городе царили запустение и разруха. Иллюстрацией к последнему был протекающий потолок в теткиной квартире. Вода, образовав коричневое пятно, с методичностью часового механизма капала в жестяной таз, поставленный в угол комнаты, и этот звук давно превратился в постоянное сопровождение их расстроенного быта. Что же касается мамы, то она никак не могла смириться с гибелью мужа, да и состояние здоровья оставляло желать лучшего – она сильно похудела, часто кашляла и жаловалась на холод. Подозревали туберкулез, но оказалось, дело в запущенном бронхите. Впрочем, туберкулез ее все равно догнал – только позже. Саше по случаю дня рождения было разрешено немного пригубить спирта. Неокрепший организм тут же развезло, и Саша вдруг задал вопрос, на который, однако, не надеялся получить никакого внятного ответа. Он спросил, почему отец всегда относился к нему так холодно? Он мог бы объяснить это замкнутым и сдержанным характером отца, но ведь тот никогда не играл с ним, как играли отцы Сашиных сверстников, никогда не интересовался Сашиными делами или настроением, никогда не поощрял или, наоборот, критиковал Сашино увлечение книгами, никогда не обсуждал с ним никаких вопросов – ни семейных, ни политических, ни творческих, ни жизненных. Да что там «не обсуждал»! Он вообще никогда не говорил с Сашей. Если ему требовалось донести до Саши какую-то мысль, он действовал исключительно через посредника, то есть маму. Саша страдал от этой холодности, от этого вечного полуравнодушного пожатия плечами как основной реакции на любое предложение, исходящее от сына. Право, было бы лучше, если бы он хотя бы раз закричал или затопал ногами или даже отлупил Сашу, но он только кривил губы и уходил к себе в кабинет, если ему что-то не нравилось в поведении сына. Из всех воспоминаний об отце драгоценными крупинками осели в Сашиной памяти лишь несколько моментов. Один раз, когда на каком-то семейном торжестве Саша прочитал стихи собственного сочинения, и знакомый отца, известный газетный фельетонист, сдержанно похвалил их. Тогда Саше показалось, что на папином лице мелькнуло что-то вроде улыбки – не насмешливой, не равнодушной, а смущенной, полной какой-то гордой растерянности. Казалось, он просто не знал, как реагировать на похвалу в адрес сына. Саша запомнил эту улыбку и бережно хранил ее в своей памяти, доставая лишь тогда, когда приходил в отчаяние от отцовской холодности. Был еще совместный поход в цирк. Мама тогда слегла с температурой, и они пошли вдвоем. Саша остался равнодушным к борцам, дрессировщикам и канатоходцам. Ему понравились только фокусник и два клоуна, выходившие заполнять паузы между номерами. Отец же и вовсе просидел все представление со скучающим видом. После цирка они вышли на улицу, и отец неожиданно спросил у Саши, как ему понравилась программа. Саша пожал плечами, точь-в-точь как отец, и сказал, что синематограф ему нравится больше.

– Согласен, – серьезно кивнул отец.

Это потрясло и обрадовало Сашу. Впервые папа поинтересовался его мнением, а что еще важнее, согласился с ним, как будто Саша был его взрослым приятелем.

– А не поднять ли в нам в таком случае настроение походом за пирожными и лимонной водой?

Это было второе потрясение за вечер – отец никогда не ходил вдвоем с Сашей ни в кондитерские, ни в кафе, и если и хотел угостить чем-то, то просто покупал и приносил домой к чаю. Третьим потрясением стало то, что отец, взяв солидный кулек с разнообразными сладостями, одно из пирожных доверил нести Саше. Оно предназначалось для мамы – та была невероятной сластеной. Никогда больше Саша не нес ничего более важного и ценного, чем то пирожное с нежным названием «Элишка», аккуратно упакованное в небольшую картонную коробочку. В кондитерской у Митрофанова его делали по-своему, украшая сверху свежей клубникой, отчего пирожное становилось громоздким и хрупким в своей красоте. Маленькому Саше тогда казалось, что весь мир, вся Вселенная сосредоточилась в этой ароматно пахнущей коробочке. И гордость от осознания важности своей миссии переполняла его сердце. Еще бы! Ведь он был незаменим! Ему доверили то, что никому больше нельзя было доверить. Он нес в своих маленьких руках Вселенную. И ему нельзя было споткнуться, нельзя было уронить или случайно помять драгоценную ношу. Ответственность была слишком велика. Доверие отца он должен был во что бы то ни стало оправдать. От напряжения у Саши взмокла спина, а в голове страшным кошмаром проносились сцены возможной неудачи. Нет, не неудачи. Беды. Трагедии. Конца света. Он неестественно высоко поднимал ноги и опасливо смотрел по сторонам, боясь всякой каверзы со стороны судьбы – будь то неожиданно выскочившая из-за угла коляска или толчок случайного прохожего. Но судьба была милостива. Пирожное он донес в целости и сохранности. Правда, съедено оно так и не было. Увидев пирожное и внушительных размеров пакет из кондитерской, мама почему-то совсем не обрадовалась, а начала выговаривать отцу за то, что они после цирка не отправились сразу домой – возможно, просто была не в том настроении из-за простуды. Отец почему-то тоже вскипел. Началась ссора с бесконечными хлопаньем дверей и взаимными упреками. Ссорились родители редко, но, как правило, до полного изнеможения. Маленький Саша испуганно прислушивался к топоту и крикам, сидя в своей комнате. Неожиданно он услышал, как распахнулась дверь спальни и донесся мамин возглас: «Да пропади оно пропадом!» После чего раздался глухой шлепок. Саша на цыпочках подошел к двери и выглянул в гостиную. На противоположной стене чернело жирное пятно. Смятая коробка искореженным трупом валялась на полу. Вселенная, которую он с такой нежностью нес в своих маленьких руках, была никому не нужна. Ее швырнули об стену, размазали, превратили в бесформенную красно-белую массу. Саша вернулся в кровать и заплакал, уткнувшись носом в подушку.