Когда публикация вышла, почта принесла мне вместе с письмами родителей, счастливых и беспокойно-тревожных (но все-таки тоже счастливых, потому что их дети живы), письма тех, кому своих детей пришлось похоронить. Люди просили меня связать их с инициативной группой родителей, о которой я упоминала в публикации, рассказывали мне истории своих трагедий. И в каждом из этих писем – практически в каждом – шел знакомый аккорд: «Если бы мы знали! Если бы нам хотя бы как-то намекнул! Но как мы могли догадаться, что кита, например, он рисовал не просто так?»

Мне все то же самое говорили и те родители, с которыми я общалась до публикации, то же самое я слышала горестное сетование, работая над материалом. И я хотела, чтобы мамы в Уссурийске, Туле, Краснодаре, – везде – узнали об этом. «Когда поет петух, вампиры исчезают, они не выносят дневного света», – говорил Фрейд в пьесе Сартра.

Родители узнали – и что? Что им делать в не готовом к явлению мире?

Так я думала, читая все новые и новые письма от родителей и других близких погибших подростков. Они все казнились, вспоминая какие-то моменты, послужившие поводами для стычек с детьми-подростками – тату или тоннели без спроса, запах спиртного или табака, позднее возвращение домой. Люди всегда казнятся, когда кто-то из близких уходит из жизни, даже когда это происходит не таким сокрушительным образом, даже когда смерть не внезапна: человек, к примеру, болел, был в преклонном возрасте. Мы же все казнимся, узнав о смерти ближних – «я что-то как-то не так сказал ему, а чего-то вообще сказать так и не удосужился». Чувство вины близких и родителей подростков ни с чем таким не сравнится, это – гири невероятной тяжести.

Хотя все, что они рассказывают теперь, занимаясь самобичеванием, – обычная, в общем-то турбулентность детско-родительских отношений; – практически о том же круге острых тем говорили мне и родители из категории счастливых и беспокойно-тревожных. Я слышала несколько общих звенящих нот: все скучали по прежней, «ребенской» жизни своих подростков. Оказывались совершенно не готовы к тому, что как-то сразу, неожиданно, малыш стал «юным взрослым» – в Англии, например, именно так называют эту возрастную категорию. Был еще один общий момент – у всех, с кем пришлось говорить, были моменты, когда им хотелось бы повести себя как-то иначе со своим сыном или дочерью, но «надо было держать марку». И вот эти черты – они же встречаются у нас везде – мы не хотим в настоящее, потому что в прошлом легче, не хотим ослабить своих защит ни на секунду, а потому и не развиваемся. Не дотягиваемся до понимания чего-то нового – ни в семье, ни в профессии.

И, конечно же, у всех звучала тема невероятной занятости, загруженности – люди объясняли мне, как сговорившись, одно и то же: «Я все собирался выделить время, чтобы поговорить… Нельзя же на ходу…» На ходу же, когда звучали от детей явно самые важные для них вопросы – сигнальные по сути – о смерти, родители пытались их заклясть: «Прекрати об этом думать, выкинь из головы!»

Не понимая, что подростка уже заклясть нельзя. Его надо выслушать в любой момент, даже если вы стоите на одной ноге и на вас ввалится шкаф.

Я читала письма тех, кто своих детей похоронил, говорила с некоторыми из них по скайпу, слушала, думала и поняла: только они и могут помочь сегодня тем, чьи дети живы.

Они, как это ни грустно и, может быть, даже и цинично ни звучит, – единственный пока антидот, противоядие. Психика их погибших детей может стать донорской – как сердце или почка – для тех, кто жив, но за кого есть веские основания переживать, потому что родители по разным маркерам – не только по атрибутике – уже увидели серьезную опасность. Нам подписали на это разрешение законные представители погибших – родители. Они как будто говорят нам: услышьте, берите, пользуйтесь, только остановите это. Остановите «выпиливание» – пусть киты будут китами, а дети – людьми, живыми людьми! Они ходят по телепередачам, с одной на другую, где их бесконечно перекрикивают, травят, навешивают и утяжеляют и без того огромной тяжести комплекс вины, – но они все равно туда идут. Они просиживают целые дни в кабинетах следователей, они хотят рассказать, и им есть что рассказать.

Вы, наверное, уже догадались, что предыдущая глава – это рассказ, собирательный образ большого количества историй родителей живых и родителей погибших детей. В нем нет ничего придуманного, я просто все поменяла местами, это такой рассказ с трансплантацией донорской психики ушедших детей в истории живых, у которых родители уже нашли по некоторым маркерам серьезную опасность.

Я поменяла только цвет носочков – с красного на желтый, потому что это как на светофоре – внимание. И место, где плачет девочка, тоже поменяла – она дома, с мамой, а не на крыше, как было у одного из ее прототипов…

Из письма мамы Виктории, орфография автора сохранена. Уральский город:

«27 декабря 2015 нашей дочери не стало. Она спрыгнула с высотки по невыясненным обстоятельствам. Январь и февраль я не помню как прошли, мы сидели на антидепрессантах.

Наша дочка была очень жизнерадостным, здоровым ребенком. Училась в одной из лучших школ, училась хорошо. До трагедии приблизительно за пару месяцев наш единственный ребенок, наша дочь сильно изменилась, практически ничего не ела, считала себя жирной, при удобном случае спала… Как-то она спросила: «А в каких гробах хоронят людей, упавших с высоты, – в открытых или закрытых?»

В другой раз дочка нам сказала, что ей пишут, что «Трудно сделать только первый шаг, чтобы спрыгнуть с высоты». Мы с папой были в шоке от такого, с ней поговорили, чтобы она не читала ужасные вещи, и вообще такое не пишут нормальные люди.

Там она что-то говорила о биомусоре. Мы вроде с папой убедили её не читать и даже думать о таких вещах. Также она рисовала… ужасные, страшные рисунки со всевозможными драконами, китами. К сожалению, мы тогда не придали должного значения. Мы не знали ничего такого, узнали только из вашей газеты. За несколько дней до трагедии было родительское собрание, где её хвалила классная руководительница за участие во всяких конкурсах и хорошее поведение…»

Из разговора в скайпе с автором этого письма, мамой Виктории (я намеренно не убираю повторы). Монолог:

– У нас был уговор в 10 вечера быть дома, вот через 40–45 минут наконец от нее звонок. Я дурр-ра, надо было раньше самой позвонить, но решила… держать марку, думала, вот же, как не совестно.

Она так плакала – как маленькая девочка – я последний раз слышала от нее такой плач в начальных классах школы или в дошкольное время еще даже. Испуганный плач… Я говорю: «Что случилось, почему ты плачешь, где ты? Наконец-то ты позвонила, я переживаю. Почему ты плачешь?» Она говорит: «Мам, я хочу замерзнуть, чтоб умереть».

Я: «Ты что, дочь, не дури – давай домой, Викуль, малышка, давай домой, или скажи, ты где, я приду, что случилось?»

Было 10.45. Разговор прервался.

Она погибла минут через 5–10.

Я еще не знала.

Ужасное время было, ужасно долго время шло. Я что-то так почувствовала, что что-то плохо. Очень плохо, что-то случилось. Я начала звонить подружкам, одно и то же всем говорить: «Если Вика у тебя, пусть прямо идет домой!» Все: «Не, теть Свет, нету». Одна мне сказала, что была, но давно ушла, они договорились завтра на коньках идти…