По глазам императора было видно, как он нервничает, теряет самообладание. Начинает комплексовать из-за своего роста и прочих мелких недостатков, самым крупным из которых, как говорили при дворе, был недостаток мужественности.

И вот уже с задранной головы императора слетает его знаменитая треуголка. Это апофеоз: теперь великому корсиканцу остается лишь склонить спину перед Большой Женщиной и начать на земле одним из концов своей треуголки рисовать новые планы завоевания мира. И тут, надо же такому случиться, из ближайших кустов выскочила какая-то Дурова и начала гонять Наполеона по саду своей заточенной шашкой. Кавалерист Дурова, как и сам Наполеон, была то ли баба, то ли мужик. Вроде с усами, но в то же время и с титьками. Мутация и эмансипация в одном флаконе.

Но больше всего Петра поразило то, что у Большой Женщины волосы на голове рыжие, а на лобке, – Петру это хорошо было видно с позиции Наполеона, что называется, с позиции у щиколотки, – черные. Ох уж эти французские модницы, подумал Петр.

Разбудил Петра спор Эфлисона с Порошкански о том, в какую игру им надо было играть вчера в Хуме.

– Раз уж этот город построен великанами для своих детей и раз уж мы тут очутились на пьяную голову, то вчера в темноте мы могли бы здесь сыграть в прятки.

– Лучше в жмурки, – не согласился Давид, и тут началось такое! Эфлисон доказывал, что прятки самое то, потому что сам Одиссей играл с великанами в прятки, да и другие герои сказок. Но Давид напомнил, что, прежде чем играть в прятки, Одиссей выколол циклопу глаз и заставил того играть в жмурки.

В итоге их спор кривыми дорожками логики и ассоциаций привел к вопросу, откуда пошло человеческое выражение «ку-ку» и к какой игре оно более подходит. Давид ужасно сердился, кричал, махал руками.

– Да нет, ты не понимаешь, ку-ку – так кукушки кричат. Человек не видит птицу, а слышит «ку-ку» и начинает ей подражать. Вспомни, как в жмурки играли. Одному завязывают глаза. И все ему: «ку-ку», «ку-ку».

– Вот именно, в жмурки, – подтрунивал над другом Эфлисон, – а где человеку легче спрятаться? В кукурузе, значит, и «ку-ку» от кукурузы. Выходит, «ку-ку» больше подходит для пряток.

– Да ты пойми, прятки и жмурки – это разные игры. В прятках человек прячется от смерти, а в жмурках он уже умер и ищет кого-нибудь, чтобы не остаться в полном одиночестве.

«Как малые дети», – подумал Петр.

– Сами вы ку-ку, – прервал он, послушав минут пять, – голова от вас болит.

– Ага, похмелье, похмелье, – обрадовался Эфлисон.

– Чему радуешься-то? – перевернулся на другой бок Петр.

– Как чему? Праздник продолжается. Я уже говорил: когда человек выпьет, он герой, он сверхчеловек. Но наступает похмелье, и он – маленькая букашка. Малейший шумочек кажется ему страшным громом. Человек хочет просто выжить. Ему не надо никакого моря любви. Он опустошен, разобран на песчинки. В его душе Сахара. Ему нужна только капля, маленькая капля любви и пива, и чтоб такие же песчинки были рядом. Чтобы ветер не подхватил и не понес его. Такие же песчинки – маленькие люди. Теперь он уже не герой-одиночка. Но даже и этот праздник – обратная сторона праздника.

От слов Эфлисона в животе еще больше закололо, возникли неприятные ощущения. Петр вспомнил, что накануне в приморском ресторане им только к часу ночи были поданы: бульон из красного и зеленого перца, приправленный лимоном, базиликом и кусками лосося; юрянская густая похлебка из кальмаров с сердцевиной лотоса; плавники в крабовом соусе; морской еж, нарезанный так искусно, что его довольно непристойной формы ломти выглядели как живые; клешни омара, фаршированные семенами кардамона; мясо барракуды, смягченное кокосовым молоком, и сваренные в молоке скумбрии. Заливалось-запивалось все это богатство пенным пивом и кукурузной бозой.

Все это они себе поназаказали и тем самым себя наказали. А ресторан назывался «Моричихан». Будто море чихнуло и все его ошметки из коралловых зубов прилетели на стол.

– Налегай на икру морских ежей, – горячо шептал на ухо Эфлисон, – недаром эту икру называют «морским женьшенем».

– Где морская женщина? – Уже пьяненький, Петр оторвался от пенной кружки и уставился на залив, туда, где пенили над бухтой облака. Внизу живота засвербило. Ужас! Морской еж, проникший в кишечник, поджелудочную и селезенку, всласть издевался над Петром. А все проделки Большой морской Женщины Глоби. Теперь в любом захолустном краю из-за долбаной глобализации можно встретить чилийские и тайские блюда.

Выйдя из таверны, Петр встал лицом – нос по ветру – к потокам сырого, с гнильцой, воздуха. Где-то там, за темными холмами, наступало на берег приливом, нет, семиметровыми шагами огромное море. Оно двигалось не на ощупь, как слепой старик, а пыталось запрыгнуть на высокий берег с наскока, разбивая в кровь коленки о прибрежные камни. Крупные капли на коже, россыпь островов в холодном пенистом потоке. Петр слышал, как море звало его туманными фьордами и унылыми призраками. Как угрожало неизбывной тоской и тут же пыталось раздавить его, вкопанного в землю, маленького человечка, своим грозным авторитетом. Тысячи отважных рыбаков, лоцманов и контрабандистов сгинуло и сгнило в его пучине.

– Петр, Петр… – будто слышал Петр их невнятные голоса сквозь шумы прибоя. А может, это звала его сама Большая Женщина.

– Еще немного, и я поверю этим голосам и пойду к ним, – решил Петр с нарастающей, как пенистый ком, тревогой. – Я сойду с ума и принесу себя в жертву Большой Женщине.

– Что, тяжко тебе, Петр? – оттолкнув речистого Эфлисона, вышел посочувствовать другу Порошкански.

– Да ничего мне не тяжко, нет у меня никакого похмелья. Только тоскливо как-то и тревожно за нас. Жрать давай.

– А давай и правда нажремся! – сверкнул в ночи грозовой улыбкой Давид.

Да, – подумал Петр уже в таверне, – хотел вот устроить скромный праздник напоследок, если уж Большая Женщина Глоби взялась разрушать все, а не только Атлантиду. Хотел, как нормальные люди, посидеть в ресторанчике, а оно вон как обернулось, праздник затянулся.

– Ничего, ничего, – говорил Эфлисон, доставая из пакета пластиковую посудину, – сейчас кефирчиком полечимся. Кефирчик, он от всего помогает – от жары, от засухи. К тому же там пару градусов накипает.

Сделав глоток в полбутылки, Эфлисон, словно трубку мира, передал кефир Давиду.

– Ты почему не ешь его? Не уважаешь? – озабоченно спросил Порошкански, когда Деспотовски из-за шумов в животе и помех в голове решил пропустить свою очередь.

– А вы мне заверните, – сказал Петр смущенно, – я с утра никогда, я потом.

– Завернуть кефир? Зачем? Кефир сам по себе уже завернут!

Когда на счету закончились деньги, решили пойти в ресторан. В последний раз. Я плачу. Жан и Рауль толкались у кассы, тонкая кассирша с длинными пальцами играла на ней Шуберта. Играла сухо, экономно. Давай ты заплатишь в следующий раз. Кто кого передавит. У кого больше воли и авторитета. Нет, давай ты заплатишь в следующий раз. Бодались, словно солнце с луной, у пятизвездной стойки бара. Бодались, изящно танцуя. Водочное па против коньячного па под экономные звуки пианино.