— Риса два фунта, меду полфунта, соли — вот сюда, в спичечную коробку насыпьте. Чай — как обычно, и хлеба… Только в прошлый раз я просила чистый, без примесей, а вы опять подсунули бог весть что.

— Это в пекарне мухлюют, — отозвался Ефимка, судорожно мигая глазами.

Она передала ему деньги и альпийский мешок для провизии, и Ефимка скрылся за дверью. Нина ждала, нетерпеливо постукивая кольцами по косяку. С площади доносился гул голосов; она выглянула в окошко — черная базарная толпа трепыхалась, как рыба в садке.

Наконец Ефимка вернулся. Нина пересчитала покупки. Из мешка божественно пахло свежей выпечкой.

— Вы знаете кого-нибудь, кто покупает старинное золото? — спросила она.

— Какого сорта?

Нина достала гробик и, не выпуская цепочки, протянула Ефимке.

— О, господи — скелет… — охнул тот, заглянув под крышку. — Где ж вы это взяли? Надо бы хозяину показать.

Нина забрала у него кулон:

— Этому гробику двести с лишним лет. Я сама покажу.

Ефимка помялся:

— Ну… не знаю… Впрочем, наверное можно, раз такое дело. — Он открыл дверь и поманил Нину за собой.

Мрачный коридор, заваленный пустыми ящиками. Лестница вниз, опять на первый этаж. Маленький дворик. Черный цепной пес со свалявшейся шерстью кинулся к ним, но, узнав Ефимку, завилял хвостом.

Нина опасливо косилась по сторонам. «Заведет сейчас и прибьет», — подумалось ей.

— Сюда пожалте-с, — показал Ефимка на покосившуюся сторожку.

В комнате сильно пахло жареной рыбой — бородатый человек сидел у окошка и ел.

— Дядя Гриша? — изумилась Нина. — А ты здесь какими судьбами?

Тот вскочил, раскинул руки, чтобы обнять ее:

— Племяшечка! Ой, погоди, у меня все пальцы жирные… Ну-у сколько лет, сколько зим! Как поживаешь?

Дядя Гриша отослал Ефимку на рынок, а сам придвинул Нине тарелку с холодной мойвой:

— На-ка закуси. Очень хорошо, что ты меня нашла — я с тобой о деле потолковать хотел.

Но Нина его перебила:

— Ты давно в Нижнем? Почему ты к нам не зашел?

Дядя Гриша вытер руки старой газетой.

— Такими делами ворочаю, что родню лучше не приплетать, — сказал он. — А то не ровен час, и вас вместе со мной загребут. Вон гостинцев собрал вам. — Дядя Гриша показал на большой короб в углу. — Хотел ребят сегодня к вам отправить, а ты сама мне на голову свалилась.

— Как завод? — спросила Нина.

Дядя Гриша только рукой махнул:

— Петька Уткин, большевик наш местный, собрал мужиков у старосты и объявил, что надо делать сельсовет, а завод и имение конфисковать. Я пришел к ним. «Кто, — говорю, — сырье будет поставлять? Кто машины чинить? Петька? Ну назначьте его управляющим, а мы посмотрим, как он справится».

— Отстоял завод? — с надеждой спросила Нина.

— Цеха не тронули, а дом твой дотла сгорел.

— Бог мой…

— Бабы сказали: это Уткин поджег, да его же за это и выгнали. А то кто знает? Он и избы спалить может.

Дядя Гриша сам объявил в Осинках советскую власть и вывесил над заводскими воротами красный флаг. Но как только молодежь заговорила о рабочем контроле, он тут же поставил условие: либо я, либо они.

Производством стала заправлять суровая Варвара, а дядя Гриша взял на себя сбыт продукции. Заниматься приходилось всем подряд: деньги мало кого интересовали, надо было искать товар на обмен. Дядя Гриша вез кожаные подметки из Богородска, из Горбатова — рыболовные крючки, из Семенова — ложки, но уже не на своих плечах, а через артели рабочих, оставшихся без жалованья.

— Большевики на каждом перекрестке ставят против нас заградотряды, а мы где добром, а где боем пробиваемся, — усмехался он. — Я с тобой вот о чем хотел поговорить: ты приметила, без чего ныне никто из дому не выйдет? Без мешка. Вдруг где хлеб или крупу дают? А летом на железных дорогах и пристанях мешки будут на вес золота. Самое время на них деньгу зашибать — конкурентов у нас нету.

Нина в тревоге посмотрела на него: что он задумал? Большую спекуляцию? Она не готова была идти в тюрьму ради каких-то мешков.

Но признаваться в трусости было стыдно: дядя Гриша этого не терпел.

— Как это нет конкурентов? — запротестовала Нина. — А Молитовская фабрика?

— Опомнилась! Большевики передали ее фабричному комитету, а эти дурни единственное, что сделали, — подняли жалованье, которое все равно нечем платить. Рабочие растащили запчасти и материал и мне же продали. Молитовка кончена, Царствие ей Небесное.

— А что слышно насчет национализации? — спросила Нина.

Дядя Гриша помрачнел:

— Если большевиков не скинут, они рано или поздно конфискуют завод. По Брестскому миру за немцами признано право владеть предприятиями, поэтому все, у кого есть акции, продают их германским агентам, чтоб хоть какие-то деньги выручить. Большевикам это не по нраву, так что они постараются первыми наложить лапу на промышленность…

Он не договорил: со стороны рынка раздался вопль:

— Облава!

Во дворе залаял пес. Дядя Гриша вскочил, схватил короб, предназначенный для Нины:

— Бежим!

Они шмыгнули за сараи, по поленнице перебрались через забор. Мимо по Прядильной мчались крестьянские сани: полозья скребли по голой булыжной мостовой. Неслись бабы, прижимая к груди нераспроданный товар.

Нина тяжело дышала, ноги и подол юбки вымокли — несколько раз ступила в лужу.

— Иди и не оглядывайся, — шепнул дядя Гриша.

Прогремели выстрелы — Нина вздрогнула всем телом.

— Не трясись, — злился дядя Гриша. — Если поймают, дадим отступное. Они рынки громят знаешь зачем? Красноармейцам жрать нечего, вот их и отправляют на «борьбу со спекуляцией». Они у баб провизию отбирают — тем и сыты. А рынок все равно завтра будет работать, только цены вырастут.

Раньше появление дяди Гриши было праздником. Он привозил гостинцы, а потом отправлялся с племянниками по лавкам на Нижнем базаре — добывать особого копченого гуся, урюк и пирожки с грибной начинкой. Пировать шли на откос, под полуразрушенную кремлевскую стену; ели руками, а вместо салфеток у дяди Гриши имелись ученические тетради из деревенской школы.

Жора зачитывал вслух задачи по арифметике:

— Один крестьянин купил шелковой материи четыреста аршин по пять рублей, из которых один аршин истратил на кафтан, двести аршин — на юбку жены, а остаток обменял на овес, приплатив десять копеек…

Хохотали до упаду, представляя, что это за шелковый кафтан из одного аршина и юбка из двухсот аршин, да еще на деревенской бабе.