парень, коммунист, уже проведший в лагерях восемь лет, но не растерявший тем не менее свой солнечный «венский» юмор (так называемый Wiener Blut), что позволяло ему легко справляться с хладнокровной тиранией пруссаков. Ханс свел с ним знакомство, как только попал в лагерь, и за это время они успели стать близкими друзьями. Судьба изменилась, и должна была начаться хорошая жизнь.

В Девятнадцатом бараке Хансу удалось наконец занять особое положение. Один из докторов, Оходский, попал в газовую камеру, а Зилина, который принял на себя лечение нееврейских пациентов, оставил почти все остальные дела на усмотрение Ханса.

Теперь, когда Хансу пришлось вплотную заняться лечением, ему больше не приходилось отвлекаться на грязную работу; более того, теперь его контакты с пациентами стали гораздо более близкими, а в результате они стали чаще делиться с ним своими посылками.

Наконец-то он мог навещать Фридель каждый день, чтобы поделиться с ней вкусной едой. То, что теперь они снова оказались в одном лагере, можно сказать, по соседству, облегчало контакты между ними. Конечно, это было опасно! В первые же недели были расстреляны двое мужчин, которые по вечерам пытались поговорить с женщинами через забор. Одного из них – восемнадцатилетнего юношу – застрелили воскресным вечером за то, что он разговаривал сквозь забор со своей сестрой, о которой ничего не знал целых полгода. Однако необходимо помнить: чем грандиознее обман, тем дольше он остается безнаказанным. Именно на это рассчитывал Ханс, когда приходил в Двадцать третий барак каждый день, распахивая ногой калитку, потому что руки у него были заняты: в одной он держал тонометр [124], а в другой – бутылку с водой. Иногда он даже брал с собой кого-то из коллег, чтобы тот помог ему нести весы. Расчет был прост: чем чаще он будет попадаться кому-то из охранявших барак на глаза, тем лучше. Ведь если какому-то эсэсовцу приходило в голову спросить, что они здесь делают, ему отвечали, честно глядя в глаза, мол, они – врачи, которых долг призывает срочно оказать помощь кому-то в женской амбулатории… Вот так просто, как говорится – на голубом глазу.

Единственная опасность могла исходить только от санитара по делам здравоохранения, того самого румына, который, разумеется, прекрасно знал, что в амбулатории Хансу совершенно нечего делать. Кстати, однажды ему уже удалось застать их на месте преступления, когда Ханс сидел и болтал с Фридель. Он наорал на них и вышвырнул Ханса за дверь, но не стал давать делу ход. А в одно из воскресений, вскоре после Нового года, к Хансу зашел Альфонсо Колет. Колет был новым капо, ответственным за дезинфекцию. Он был испанцем, одним из тех, кто сражался против Франко на стороне «республиканского» правительства. После победы франкистов он бежал из Испании, в попытках проскочить между Сциллой и Харибдой перешел французскую границу, но именно там попал в лапы к немцам и тотчас же загремел в один из концентрационных лагерей. Здесь, в Освенциме, он сразу же сделался центром группы испанцев и «испанских красных» [125]. Дело в том, что Франко после своей победы выдал Гитлеру всех немцев, которые не успели вовремя сбежать, и их, конечно, отправили в лагеря.

– Пойдешь со мной в Двадцать третий барак? – спросил Колет. – Найдется у тебя какой-нибудь предлог, чтобы туда попасть?

– Да меня обычно ни о чем уже и не спрашивают. Кстати, завтра мои парни должны проводить в Двадцать третьем бараке дезинфекцию, так что я все равно должен сегодня пойти туда, чтобы посмотреть, что нужно сделать.

Сам Колет дружил с бельгийской девушкой Сарой, заместительницей старосты Двадцать третьего барака. Так что после дневной порции баланды они отправились в путь, и, добравшись до Двадцать третьего барака, просидели полдня в штюбе старосты, болтая без остановки и веселясь от души. Потом к ним присоединился капо кухонного блока, друживший со старостой барака и по этой причине притащивший с собой бутылку голландского джина.

Писаря барака отрядили «Schmiere stehen»[126], чтобы он мог предупредить остальных, если какому-то эсэсовцу взбредет в голову направить свои стопы в сторону женского барака. Арестантов, приписанных к рабочим командам и желавших в свободный воскресный полдень поглазеть сквозь проволоку на девушек, давно прогнали прочь.

Но стражам порядка даже в голову не приходило, что кто-то может обнаглеть настолько, чтобы средь бела дня усесться выпивать со своими подружками, как Ханс и Колет.

Как говорится – если сопрешь полмиллиона, тебя никто не тронет… Но берегись, если ты стащил пару гульденов!

Колет рассказал о новом старосте лагеря – еврее. С тех пор как всех поляков куда-то вывезли, а большую часть немцев призвали в войска СС, количество евреев в лагере составило почти девяносто процентов. Так что начальству пришлось назначить старостой лагеря еврея. Но с парнем, говорят, случилась большая неприятность: всего через два дня у него началась натуральная мегаломания, он совершенно рехнулся! Этот новенький староста проводил время, валяясь на кровати в своей штюбе, когда туда вошел Кадук, второй раппортфюрер, и приказал ему встать. На что староста лагеря заметил, что он не мальчик на побегушках для Кадука и вряд ли, будучи старостой лагеря, должен подчиняться распоряжениям второго раппортфюрера. Произошла чудовищная ссора, и в результате разжалованный староста теперь сидит в Одиннадцатом бараке, в бункере.

Женщины хохотали до слез, но юмор ситуации мог бы сполна оценить лишь тот, кто сам побывал в лагере. Такому человеку эта история покажется необычайно смешной потому, что жалкий арестант, всего-навсего староста лагеря, посмел поставить на место хамоватого раппортфюрера!

Впрочем, Ханс видел эту ситуацию в другом свете, поскольку был лучше информирован.

– То, что случилось, совсем не так смешно, – заметил он. – Рассказ Альфонсо – официальная версия эсэсовцев. На самом же деле все было немного иначе. Красный Крест прислал в лагерь посылки с возвратными купонами, и немцам нужно было получить подпись на этих купонах от представителя арестантов. После чего, как предполагает Красный Крест, тот самый представитель должен распределить содержимое посылок между теми, кто сидит в лагере. А староста лагеря отказался подписывать возвратные купоны, потому что знал, что ни один арестант ни разу не получал ничего из этих посылок. И вот теперь он сидит в бункере и, очевидно, не выйдет оттуда живым.

Но джин кухонного капо произвел на присутствующих более сильное впечатление, чем печальная судьба старосты лагеря, и они, несмотря ни на что, продолжали веселиться. У них оказалось всего три стула на шестерых, но они старались вести себя в рамках приличий – хотя рамки приличий, конечно, отличались от тех, какими они обычно бывают дома.