У вас теперь есть Википедия. Когда я рос, никакой Википедии не было и не могло быть, и мне приходилось узнавать обо всем, о чем я хотел узнать, из первоисточника.

Сегодня 80 лет знаменитому русскому писателю Василию Ивановичу Белову. Я не то что уверен, я убежден, что из аудитории TopPop.ru (ну, у вас есть Википедия, вы в нее заглянете, скажете, что я необъективен) никто даже не знает, кто это такой.

Вот если все, что мы пишем в ежедневных газетах, – это рутина, это мутный поток, то Василий Иванович Белов – это родник, это как после воды из-под крана выпить хрустальной горной воды. Это дистиллированная, незамутненная проза.

Когда-то давным-давно, принимая решение (может быть, как мне порой кажется, ошибочное), пойти в журналисты и будучи парнем с окраины Кутаиси, я уж не говорю про центр мироздания, я читал Василия Ивановича Белова. Тогда он был молод, публиковался в «Литературной газете», а по тем временам чтение «Литературной газеты» среди ровесников было атрибутом душевного нездоровья, а среди интеллигенции это было вызовом тем, кто не успел подписаться на «Литературную газету».

И вот я, сын кастелянши и тракториста, находил эту «Литературную газету», читал его рассказики, потом нашел книгу и учился русскому языку у него.

Сегодня, когда я уже стал взрослый, циничный донельзя, пишу на 28 тем одновременно, когда я гляжу в свое подмосковное окно с апокалиптическим возмущением, потому что ничего хорошего от людей не жду (от жизни жду, может быть, признания, что мой труд достоин большего вознаграждения, чем на сегодня), забыв про все это, я вышел покупать спортивную прессу, чтобы узнать, как там себя чувствует Фабио Капелло, и на Ленинградском проспекте, орошаемый дождиком, я взял в руки «Литературную газету» и увидел огромный портрет Белова. И подумал: насколько же он не вписывается в мой распорядок дня, насколько же он архаичен для страны, в которой ни один школьник даже не знает, кто такой Белов. Насколько здесь, на Ленинградском проспекте, кишащем челночниками, теперь уже чувствующими себя здесь как дома представителями сами знаете каких национальностей, насколько же нелепо выглядит полуизвестный полуведущий с «Литературной газетой» в руках.

Я вспоминаю, как я читал его и «кушал» его прозу, потому что это величайший стилистик (не стилист, как Влад Лисовец). Слог Белова таков, что невольно в журналисты пойдешь. А если после слога перейдешь на другую ступень восприятия беловской прозы, на то, о чем он пишет, ты понимаешь: есть нечто над нами. Я сейчас говорю не о вашем боге, есть другое нечто над нами. И даже в самой жалкой жизни есть смысл, потому что человек, как утверждал Белов, а я это запомнил на всю жизнь, жалок и убог. Но даже жалкий и убогий человек имеет право на счастье.

Вот почему все колонки на TopPop.ru, даже музыкальные, при всем сарказме, дышат одним – любовью к жизни. Сама жизнь настолько восхитительна, даже если она жалкая и убогая, что нет ни одной причины, по которой бы вам после этой колонки, без Википедии, просто не взять в руки книгу Белова и не полистать ее.

Я не уверен, что эффект будет такой, что вы, как вы выражаетесь, подсядете (еще одно ваше отвратительное слово) и увлечетесь. Но тогда я на правах старшего товарища просто воспользовался служебным положением и пропел оду 80-летнему старику, утверждавшему, что в каждой жизни есть смысл.

Я, конечно, странный родитель, я очень люблю своих детей, я не ерничаю, как я погляжу окрест, никто так не любит своих детей, как я. У какого еще папы дети в курсе того, кто такой вообще Тумас Транстремер, например? Швед, нобелевский лауреат, пишет метафорами, кажется, что дышит ими, по сравнению с ним Бродский – элементарный поэт. Мои старшие сыновья боготворят его.

В киевской школе, где учится мой Георгий, самый старший, назначили конкурс чтецов. Мой нет чтобы выбрать что-нибудь вроде «Со снопом волос твоих овсяных отоснилась ты мне навсегда», нет же, надо ж выпендриться, гены есть гены, он выбрал шведа, а там даже не Стивенсон с благородным, как написали бы критики, аскетизмом, а, например, такой пассаж:

Не делайте вид, что вам это близко, мне позвонили, попросили с ним поговорить. Я обрушил на него такое количество страстных аргументов, почему он должен выбрать что-нибудь попроще и повнятнее (при этом про себя гордясь им), что он сжалился и уступил; и выбрал историю про то, как отец убивает сына, чтобы тот не открыл полонившим их супостатам тайну приготовления божественного нектара, всеми вожделенного эликсира, а после умерщвления наследника кичится тем, что сам-то он тайну сохранит – хоть режьте, сдохнуть не боюсь.

Само собой, мой напористый, речистый и плечистый сын победил (я ж говорю, фанфаронство – это наше).

Но пишу я не о победе, я пишу о разговоре после. Я поздравил, он спрашивает, и мне не по себе от этого вопроса, есть ли для меня такие вещи, ради которых я бы избавился от него? Я понял, что, как это и бывает, мой сын вырос внезапно, я вспомнил, как о чем-то подобном, когда показалось, что меня стали меньше любить, я спрашивал папу, а он засмеялся и обнял меня. Но мой-то разговор был, увы, по телефону, и я закашлял. Я вспомнил роман Кормака Маккарти «Дорога», по которой в Голливуде поставили фильм, в котором отец и сын угодили к людоедам, и отец решает убить себя и чадо, лишь бы не стать каннибальским ужином. Говорят и пишут же, что есть случаи, когда лучше вместе… это когда остаться в живых еще более мучительно и унизительно.

Если б он был рядом, я б поступил, как мой папа. Надо было что-то говорить, тем более что он спросил, кто же убьет своего сына ради какого-то нектара, даже божественного, это неправильное стихотворение.

Я чуть не заплакал и сказал, что да, неправильное, не про нас.

Даже для Коли Расторгуева и Саши Маршала, они мне сами сказали, Владимир Набоков изряднейший сочинитель, на канале «Культура» ему что ни день поют осанну как превосходному стилисту, его любит теннисистка Чакветадзе – «за многослойность мысли».

И то, правда, начинаешь Маэстро читать, себя забываешь, тонешь в густой, украшенной затейливыми метафорами поэтике.

А теперь – я видел это собственными очами – на стене музея его имени в Питере какое-то смердящее чмо написало слово «пИдофил», именно что через «И», там же, ниже, корявый матерный стишок, как сказал бы писатель Быков, «исполненный обсценной лексики».

Люди, кажется, задались целью деградировать, и, кажется, в этом успели. Теперь в чести язык вандалов, но и вандалы силятся написать остроту: в центре города на здании, с которым (следственно, и с надписью тоже) никак не разминуться, написана известная реплика из недосягаемого для меня ввиду запредельной концентрации мерзости режиссера Пазолини: «Съешь мое семя». Так и хотелось приписать: «Сначала ты, урод», но я сдержался, не захотел пополнять армию уродов.