– Нравится? – услышал Валерка за спиной.

Он оглянулся. На скамейке перед стендами сидел Альберт. Он наблюдал за впечатлением, которое выставка производит на зрителей.

– Почему рисунки другие? – хмуро спросил Валерка.

– Они больше соответствуют теме. Мы критикуем поджигателей войны.

Мимо стендов проходили родители, но особо не задерживались.

– Своёво-то ничего нету, – буркнул Валерка.

Ему почему-то стало жалко прежних кошек и собак, пусть и нелепых, зато ярких, искренних и настоящих.

– Возвращайся в кружок и рисуй, что хочешь, – предложил Альберт, поправляя на груди красный галстук. – Тебе у нас вправду будет лучше.

Валерку будто ударило ледяным током. «Тебе будет лучше!» – точно так же говорил и Лёва, упрашивая пустить в «домик»! А скамейка, на которой сейчас сидел Альберт, – та самая, на которой Валерка однажды ночью увидел вампира, пьющего кровь у какой-то девчонки!.. Валерка узнал очертания головы и плеч Альберта, узнал причёску… Альберт и был тем вампиром!

На подрагивающих ногах Валерка быстро шагал прочь от Пионерской аллеи. Альберт Стаховский, Маринка Лебедева, Лёва Хлопов… Кто ещё в пионерлагере «Буревестник» по ночам высасывает кровь из людей? И кому рассказать об этом ужасе? Гельбичу? Гельбич покорился Лёве! Юрику Тонких? Тонкий тут же обоссытся и сдохнет! Наталье Борисовне или Ирине Михайловне? Они его в психбольницу сдадут!.. Поверить в вампиров мог только Горь-Саныч – а он один раз уже не поверил… Впрочем, тогда Валерка указал на Лёву, который не покидал корпуса, вот Горь-Саныч и усомнился…

Валерка сидел в пустой столовке, думал и пил компот. Столовку заливал солнечный свет, но повсюду – на полу, на длинных столах, на стенах – лежали тени от оконных решёток. Конечно, решётки здесь поставили не для того, для чего их ставят в тюрьмах, а просто уберегали стёкла от случайного попадания мяча: дети в лагере – озорники. Тем не менее, это были решётки.

На кухне звенела стаканами судомойка баба Нюра. Время от времени она выглядывала в зал, но посетителей не прибавлялось. Мелкий чёрненький мальчик в очках тихо грустил над компотом, как брошенный щенок.

– Эй, ты, – окликнула его баба Нюра. – Ма-а… ма-амка не приехала?

Мальчик не ответил.

Баба Нюра тяжело вздохнула, вытерла мокрые руки о фартук на животе, открыла на продуктовой полке картонную коробку с конфетами и зачерпнула горсть дешёвых «батончиков». Потом неуклюже выбралась в зал, подошла к печальному мальчику и высыпала конфеты перед ним на стол.

– По-о… сластись, – заикаясь, сказала она и погладила мальчика по голове. – Не га-арюй. Мамка те-эбя серавно лю-убит.

От лагеря до Концертной поляны было рукой подать – полкилометра через сосновый бор. Поляна лежала на пологом берегу Волги. Концертной её называли по той причине, что здесь проводили различные общелагерные мероприятия вроде «Весёлых стартов», выступлений художественной самодеятельности или Последнего костра в конце смены. На соревнованиях и смотрах пионеры могли валяться в траве – это лучше, чем на песке стадиона, а на Последнем костре, понятное дело, на поляне жгли огромный костёр высотой в два человеческих роста: не на Дружинной же площадке его устраивать, где газон и беговая дорожка, да и вообще чистота и порядок.

А в Родительский день к берегу Концертной поляны причаливали моторные лодки, на которых из города приплывали родители, не желающие пользоваться общественным транспортом, то есть речными трамвайчиками. Лодками управляли отцы из числа упёртых рыбаков; для них такой способ посещения чад был компромиссом между заветным увлечением и семейным долгом. Отцы вытаскивали на песок свои «Казанки» и тотчас забрасывали в воду удочки-донки, а потом время от времени бегали проверять улов.

Валерка с опушки бора оглядел Концертную поляну, усеянную мелкими разрозненными компаниями, и сразу увидел Серёжу Домрачева.

– Погодите тут, – приказал Валерка Бекле и его прихвостням.

К Серёже приехали мама, папа и старший брат. Мама расстелила на траве клеёнку и выставила угощение – варёную курицу, помидоры, хлеб, пряники и лимонад «Буратино». Брат уже пожирал арбуз, надеясь слопать не меньше половины. Отец сидел с виноватой улыбкой и неестественным креном к реке, потому что одним ухом он ловил звон колокольчика на донке.

– Серый, на пять сек, – попросил Валерка.

Серёжа поднялся.

– Серый, скажи, где заброшенная церковь?

Валерка вёл Беклю на место товарообмена с Беглыми Зэками. Места этого в природе не существовало, ведь Валерка наврал про него, чтобы спасти Анастасийку, и сейчас требовалось срочно его придумать. Валерка и придумал: заброшенная церковь. Но сам он там никогда не бывал, и дорогу туда знал один лишь Серёжа, хранитель древних преданий пионерлагеря.

– Это надо идти вдоль Рейки туда, – Серёжа махнул рукой.

– Далеко?

– Ну, кому как… Далеко, наверное. Мы минут десять шли, а то и больше. Только ты не ходи туда, Валерыч. Там погибнуть можно.

– А чё там?

– Да чё-то не то, – Серёжа замялся. – В прошлую смену старшаки рассказывали, что в том году какой-то пацан пришёл туда и исчез. Все начали его искать, а там на стене висит его фотка, и глаза выколоты.

Валерка поёжился.

– Там раньше, давно уже, был поп, а его связали и в Рейке утопили. После этого церковь вся рухнула, и кто зайдёт – тому конец. И фотка ночью на стене появляется и говорит: «Не ищи меня, я под доской!»

– Под какой доской? – всерьёз струхнул Валерка.

Серёжа оглянулся по сторонам и прошептал:

– Не знаю!

– Серёжка, приглашай друга к столу, – позвала мама Серёжи.

– Не, спасибо, – ответил Валерка. – У меня тут это… Спасибо, я пойду.

Пускай церковь зловещая, пускай в лесу Беглые Зэки, пускай Бекля, Рулет и Сифилёк – тупая шпана, всё равно это лучше, чем быть в лагере, по которому слоняются вампиры и делают вид, что они люди.

К Бекле, кстати, и к его шантрапе никакие родственники сегодня тоже не приехали. Зачем? Эти уроды и так дома всем надоели, потому их с глаз долой и спровадили в пионерлагерь. Нафига навещать? Скучающий Бекля поймал Валерку возле столовки и напомнил, что Валерка должен показать то место, где Беглые Зэки меняют продукты на финские ножи. А Валерка предложил смотаться туда прямо сейчас. Сейчас никто не спохватится, что его нет.

Они шагали по чистому бору между сосновых стволов и столбов света. Вверху, высоко над головой, всё медленно перемещалось: рваная белизна облаков извилисто пробиралась сквозь сообщающиеся пустоты рассеянных крон, играло солнце, и птичий щебет казался треском каких-то счётчиков, измеряющих параметры астрономических сочетаний. А внизу царила густая хвойная неподвижность, жаркая и вязкая. Можно было принять её за тишину, но тому, кто прислушивался, становилось ясно, что это звучит просторный и неуловимый шёпот – то ли дальнее дыхание огромной реки, то ли эхо музыки из пионерлагеря. А может, так шуршали тени шевелящегося папоротника.