– Я думаю, что бомбардировка была варварской, – без запинки ответила Флора. – А вы бы лучше экономили чернила. Думаю, когда вы прибудете на место, они вам ещё пригодятся.

Тут по толпе работников пера прокатилась волна беспокойства. Как оказалось, радоваться им было рано. На нижнюю палубу выдвигался почти весь экипаж воздушного судна, подтягивались охранники Великого сагана, вооружённые дубовыми дубинками со стальными набалдашниками, а два матроса ближе к корме разворачивали брезентовый спасательный рукав. Капитан, похоже, был абсолютно твёрд в своем намерении отправить за борт всех лишних. Живчик, что только что попытался побеседовать с Флорой, ловко протиснувшись между ней и не успевшим отреагировать матросом, нырнул в ближайший проход и скрылся в недрах корабля. Команда и охранники тем временем начали действовать слаженно и быстро. Они оттеснили толпу к корме и там работников пера без разбора хватали за что придётся и отправляли в жерло спасательного рукава. Тех, кто пытался сопротивляться, успокаивали ударами по рёбрам. Когда возмущённые крики и дамский визг стихли, на борту осталось ровно двадцать человек, как и требовал капитан. Правда, неучтённым остался тот парень, что пытался заговорить с Флорой, но едва ли его вес мог сыграть заметную роль и стать причиной перегруза.

Поняв, что опасность оказаться за бортом миновала, оставшиеся начали бурно ликовать, обниматься и аплодировать. Некоторые из них, свесившись с фальшборта, показывали пальцами на своих менее удачливых коллег и непринуждённо смеялись, глядя, как конкуренты понуро собирают свой разбросанный по поляне багаж. Один из счастливчиков, не долго думая, начал распаковывать прямо на палубе свой чемодан, извлёк из него деревянный ящик с объективом, быстрыми и уверенным движениями собрал и установил треножник из красного дерева, взгромоздил на него камеру, насыпал серебристого порошка в блестящий совок, соединённый с аппаратом проводом. Потом он имел наглость наставить объектив на Флору, и тут же из совка вырвалась ослепительная голубая вспышка, разбрасывая искры во все стороны.

В следующее мгновение «счастливчик» получил от капитана увесистую затрещину, а вся его техника полетела за борт. Дирижабль уже поднялся вверх на полторы сотни локтей, так что, едва ли что-то могло уцелеть при падении.

– Ты решил нас всех убить, тупица? – вежливо спросил рабб-илпа и поставил ногу на грудь журналиста, пресекая попытку подняться. – А теперь слушайте все! Если кто-то позволит себе подобную выходку, полетит за борт вслед за своей пшикалкой! Я всегда подозревал, что газетчики – самая тупая публика на свете. У вас даже мозгов не хватает, чтобы сообразить, что у нас под оболочкой тонны горючего газа, и он воспламеняется от малейшей искры. А вы тут фейерверки устраиваете… Этого в карцер! – он указал на поверженного фотографа, убирая ступню с его груди, и двое матросов уволокли провинившегося прочь. – И одеты вы не по погоде. На высоте полфарсаха вода замерзает, а вы вырядились, как на пикник. Учтите, что кают для вас нет, так что всю дорогу придётся торчать на палубе. Посмотрю я, что с вами будет после посадки…

– Почтенный рабб-илпа, – обратилась к капитану какая-то дамочка средних лет, – а сколько нам лететь?

– Вопрос поставлен правильно, хоть и безграмотно, – с ноткой одобрения в голосе отозвался капитан. – До Харрана примерно полсотни фарсахов. А за какое время мы преодолеем это расстояние со средней скоростью двадцать фарсахов в час, посчитайте сами. – Он отвернулся от непрошенных пассажиров и обратился к Флоре, которая уже начала дрожать от холодного ветра. – Позвольте, госпожа Озирис, я лично провожу вас в каюту.

– А вы жестокий человек, капитан, – сказала ему Флора, едва они спустились по трапу в коридор пассажирской палубы. – А если кто-то из них насмерть замёрзнет?

– Работа у них такая, – попытался отшутиться рабб-илпа. – Да вы не беспокойтесь. Минут через десять – пятнадцать, когда они проветрятся как следует, пошлю к ним матросиков – проводят в грузовой трюм. Там хоть и прохладно, тесновато, но терпимо. Вот и пришли… – Он протянул руку к дверной ручке, но Флора перехватила его запястье.

– Я не хочу туда, – сказала она вполголоса, секунду подумав. – Если не возражаете… Можно мне на мостик. В вашем присутствии мне не так страшно.

– Высоты боитесь? – почему-то шёпотом спросил капитан.

– Летать боюсь. Я первый раз… А вы не боитесь, что кто-нибудь из этих писак опубликует о вас какую-нибудь гадость?

– Я? Ни в коем случае! – Рабб-илпа расплылся в довольной улыбке. – Я же не чиновник какой-нибудь. Я делаю своё дело, и во всей Империи не так уж много умельцев, способных водить дирижабли. Нет, не боюсь. Я вообще ничего не боюсь. Только за детей… Пойдёмте.

– А что же вы так подобострастно разговаривали с Великим саганом?

– Ха! – Рабб-илпа снова перешёл на шёпот. – Не вороши дерьмо – оно и воняет меньше. Осторожно, затопчут…

По поперечному коридору, пересекая им дорогу, один за другим прошли матросы в меховых бушлатах, шлемах и рукавицах.

– Куда они?

– К пулемётам. Мы входим в зону действия вражеской авиации.

– Нас могут сбить? – испуганно спросила Флора.

– А вот это вряд ли. Не будем подниматься над облаками, а в облаках нас хрен заметишь. Эй, Джераб! – окликнул он последнего из пробегающих матросов.

– Да, капитан!

– Проводи этих уродов с палубы в грузовой трюм.

– Есть, капитан!

– А можно мне пострелять? – неожиданно даже для себя спросила Флора.

– Из чего?

– Из пулемёта.

– Зачем вам это? – несколько раздосадовано поинтересовался капитан.

– Действительно, – согласилась Флора, – зачем? Вы не обращайте внимания на мои глупости, господин рабб-илпа. Мне просто немного не по себе, и я не знаю… Не знаю, что мне делать.

– Бывает, – рассудительно ответил капитан. – Со всеми бывает. Кроме Его Императорского Величества, да живёт он вечно. Он-то всегда знает, что делать…

Она поняла. Рабб-илпа намекал на то, что ей не стоит откровенничать ни с кем, даже с ним.

Остаток пути Флора провела, сидя в кресле, которое уступил ей штурман, очень любезный молодой человек. Она пыталась отказаться, но тот настоял, пообещав, что немедленно выгонит её, как только возникнет такая необходимость. Прямо под ногами плыли облака. Они клубились, меняли форму, бились о застеклённую решётку шириной не меньше пяти локтей. Хотелось скинуть туфли и потрогать эти клочья тумана кончиками пальцев ног. Флора даже не сразу заметила, что подол платья соскользнул с колена, левая нога обнажилась почти до бедра, и капитан, сидящий в соседнем кресле, то и дело косит глаза в её сторону. Пусть смотрит. В конце концов, мало кому удаётся к такому возрасту сохранить хотя бы часть былой красоты. Университетский спортзал, экспедиции, любимая работа, относительно спокойная жизнь сделали своё дело – впору себе самой завидовать. И всё это во время войны, которой не видно конца. И не стоит удивляться тому, что произошло за последние несколько дней. Всё это тихое благополучие должно было когда-нибудь рухнуть. Кто-то, возможно, счёл за благо, за редкую удачу, если бы с ним случилось нечто подобное. Такой стремительный взлёт! Вся Империя слышит её голос, внимает её речам, сам Великий саган добивается её расположения и преподносит щедрые подарки. Чего ещё желать женщине в зрелые годы?.. И кто знает, как бы она сейчас ко всему этому относилась, если б совершенно случайно не узнала о том, во что на самом деле имперская власть оценивает жизни своих подданных, как цинично и изощрённо лгут газеты и радио. А что – она разве не догадывалась обо всём этом раньше? Просто удобней было не замечать очевидного, воспринимать сложившийся порядок вещей как неизбежность. Это теперь, после того как её буквально ткнули носом в правду, в душе не осталось ничего, кроме жгучего чувства стыда за годы, прожитые в страхе и смирении. Стыдно даже за эти минуты покоя, когда можно плыть над облаками, ощущая их прохладу кончиками пальцев босых ног. Миллионы людей испытывают те же чувства, что и она, и ничего – живут. Тот же капитан, сидящий в соседнем кресле. Может быть, все беды этого мира происходят оттого, что никто не находит в себе сил однажды в жизни сказать правду? А если кто-то всё-таки решится на такой отчаянный поступок, едва ли найдутся смельчаки, которые будут его слушать. Шарахнутся, как от чумного. Все хотят жить, причём, по возможности, спокойно…