Это не комплимент, как может показаться со стороны, какой прок в святых обычным людям? Тем более находящимся во власти своих греховных мыслишек. Святые раздражают большинство человечества, заставляют подозревать в неискренности намерений: ведь все, что бы ни делал святой, направлено лишь на его собственное спасение, а следовательно — ощутимо отдает эгоцентризмом и самолюбованием. Но и здесь Мария умудрилась пойти дальше остальных святош в своем влиянии на окружающий мир — греховных мыслей в голове Габриеля все меньше и меньше, и скоро они исчезнут совсем. И он перестанет думать о сексе, а будет думать только о том, как помочь ближнему и взять все его проблемы на себя.

Подобная перспектива наполняет Габриеля унынием.

И надо же было случиться, чтобы абсолютно равнодушному к занятиям любовью существу была дана такая привлекательная внешность!.. Конечно, нельзя исключить вариант, что после произошедшей в Касабланке беды (будь она трижды неладна!) у Марии возникли вполне понятные проблемы и нужно время, чтобы свести влияние этих проблем к минимуму. Но до сих пор Мария демонстрировала удивительную стойкость и здравомыслие, она на редкость уравновешенный человек. Еще один вариант — Габриель просто не нравится ей, как парень, он — не ее тип. Но зачем тогда она поддерживает с ним отношения, убирается в его магазинчике, ведет пространные разговоры о воле Аллаха и вообще… всячески привечает?

Все разрешается довольно банально. В один прекрасный и не слишком жаркий вечер, когда Габриель ждет Марию после второго сеанса врачевания дяди Магдалены — парализованного маразматика, занимавшего незначительный пост в министерстве иностранных дел еще при Франко, — именно ему должна помочь двигательная гимнастика.

Сеанс занял полтора часа, и вряд ли это были легкие полтора часа. Но Мария появляется в дверях дома удивительно посвежевшей и похорошевшей, с легким румянцем, пробивающимся сквозь смуглость щек.

— Ну как все прошло? —

Габриелю очень хотелось бы, чтобы его слова прозвучали нейтрально, по-дружески, если уж сама Мария взяла такую ноту в отношениях. Взяла — и тянет. Тянет две с половиной октавы, черт бы ее побрал! — и справляется с этим не хуже какого-нибудь Марио Ланцо с запиленной пластинки; не хуже Марии Каллас, о которой помнят только то, что она сохла по миллиардеру Онасису и глотала всякую дрянь, чтобы похудеть. Мария (не Каллас, а та, что из Касабланки) — вот кто настоящий мастер бельканто и вот кто держит все ниточки в руках, волей-неволей начнешь подстраиваться под нее, а значит —

по-дружески,

хоть бы ревность совсем тебя задушила, замучила, расплющила по мостовой. Паралитик не может жить один — наверняка при нем кто-то есть. Кто-то похожий на Габриеля — мастью и возрастом, — или непохожий, но способный вызвать легкий румянец и блеск в глазах, до чего же они хороши!..

— Как прошло? Лучше, чем я ожидала. Он может подняться. Не сразу, конечно…

— Он сильно страдает? —

проклятье, Габриель хочет сказать совсем не это, на судьбу дяди-паралитика ему начихать, хоть бы он и вовсе загнулся. А вместе с ним рухнул бы его дом — и похоронил под руинами всех там находящихся. Включая того, кто стал причиной румянца на щеках Марии.

— Он страдает, да.

— И кроме тебя… совершенно незнакомого человека… его некому поддержать?

— Я — не незнакомый человек. Мы все же родственники, хоть и некровные.

— А куда же подевались кровные?

— У него только жена. Она ухаживала за ним, пока хватало сил. И сейчас старается, но делать это все труднее и труднее. У нее диабет и камни в почках. И, кажется, не все в порядке с ногами. Ее обязательно нужно показать врачу. Получим от него рекомендации и начнем действовать.

— Значит, два сосуда с болячками, готовых вот-вот развалиться… И в доме больше никого нет?

— Нет. — Мария смотрит на Габриеля с осуждением. — Была еще птичка. Канарейка. Она умерла два года назад. А кот умер еще раньше. Они бездетные. Это большая трагедия. Хуже только иметь детей и их потерять.

Прекрасные глаза Марии заволокло слезами, как будто на темные виноградины упали капли дождя; она, похоронившая пятерых братьев и отца, знает, о чем говорит. И лучше бы Габриелю заткнуться и не провоцировать ливень на винограднике: этом сорту он может только навредить. Да… Лучше бы заткнуться, выбросить из головы мысли о шести трупах. Трупы — вот кто портит всю обедню! Проклятые трупы совершили вместе с Марией незримый перелет через море и то и дело высовываются у нее из-за спины. И Габриель должен считаться с ними, быть мягким, снисходительным, предупредительным, входить в положение — даже тогда, когда этого совсем не хочется. В гробу он их видел! (тезис, мало соответствующий действительности) — но считаться должен все равно.

Скотство!..

— Я не хотел никого обидеть, прости. Пойдем, поедим мороженое?

— Мороженое? Замечательно. Я так люблю мороженое!

Действительно, замечательно: Мария согласилась! А он, дурак, возлагал все надежды на посещение кинотеатра и думать не думал о других вариантах досуга. В следующий раз можно будет заикнуться об океанариуме. О парке с пряничными домиками (их обожают фотографировать туристы, так же как и гигантскую мозаичную саламандру). О поющем фонтане, то и дело меняющем цвет.

— Может, тогда захватим Фелипе? — наивно спрашивает Мария. — Мальчик обрадуется…

Фелипе, маленький ублюдок!

— Нет… Давай перенесем Фелипе на самое ближайшее будущее и прибавим к этому еще что-нибудь, что ему бы понравилось… А сегодня — только мороженое и только ты.

— Но мальчик…

— Послушай, Мария… Хоть мы и не так давно знакомы… —

ну же, Габриель! Ясное дело, ты волнуешься и потому переставил местами части фразы, но еще ничего не потеряно, еще можно сказать ты мне очень нравишься — и тогда беседа потечет совсем по другому руслу. Наполненному бурлящей, вспененной водой — с желтоватым оттенком нежности, с красноватым оттенком желания; страсть привнесет в нее бурые тона, кусочки глины, плодородный ил. Скорость потока так велика, что сметет все на своем пути — все ненужные наслоения в виде поганца Фелипе, его матери — истерички Магдалены, и ее родственников, и ее друзей: этих паразитов, со всех сторон облепивших Марию. Все может измениться в одночасье, ну же, Габриель!..

— …хоть мы и не так давно знакомы, но главное я понял. Горе тебя не сломило, а это вполне могло произойти… Ты добрая, очень добрая. Ты проявляешь участие во всех, кто тебе встречается. А как насчет меня?

— Насчет тебя?

— Разве я не заслуживаю такого же участия? Удели мне немного времени. Пожалуйста…

— Ну, хорошо, — сдается наконец Мария. — Мы идем есть мороженое без Фелипе. Это тебя устроит?

— Это будет превосходно.

…Габриель не может отказать себе в фисташковом (единственное, кроме Фэл, радостное воспоминание о детстве), а Мария выбирает шоколадное с пралине, карамелью и толчеными миндальными орешками. Они сидят в уличном кафе, на площади, неподалеку от готического собора тринадцатого века, чей фасад забран в деликатные строительные леса, — но общего вида это не портит, а всего лишь навевает грусть: время беспощадно даже к камням, что уж говорить о людях?.. Люди слишком беспечны и ведут себя так, как будто ничто и никогда их не коснется: