– Но… зачем же так? Ведь это игра.

– Ладно, – бывший охранник покойного мужа повернулся, чтобы уйти.

– Неужели ты придаешь значение какому-то формальному браку? – торопливо спросила Несоева.

Не отвечал. Она схватила его за руку, за правую, за сухую, испугалась, что не за ту, и схватила за левую.

– Нет, Тимофей Никитич, подожди. Я не хочу от тебя ничего скрывать. Знай! Меня спрашивали, кого бы я пожелала видеть в этой роли… ну, в роли моего жениха, и я подумала о тебе сразу, да, но не назвала тебя, нет, потому что ведь это спектакль, а у нас по-настоящему было с тобой, ведь правда же, так?… Зачем же путать одно с другим?

– Было, – гулко отозвался Тимофей Никитич, аквариумист.

– Было и есть! – с жаром подхватила Анастасия Степановна. – Ты же видишь, я какая замотанная! Где моя частная жизнь?

– Как-то странно ты рассуждаешь, Настя.

– Почему странно? Ничего странного. Странно было бы, если бы мы вот так, ни с того ни с сего, взяли бы и легализовали наши рилейшенз. И еще в угоду конъюнктуре. Хороши б мы тогда с тобой были, вот это и было бы предательством нашей… наших… нашего чувства, я не хочу швыряться словами, ты сам все понимаешь!

– Да кто он такой? – воскликнул Тимофей Никитич. – Да откуда он взялся?

– Взялся, – сказала Несоева. – Откуда я знаю, откуда он взялся? Взялся и взялся.

– Но почему именно он?

– Есть формальные, Тимушка, признаки, по которым ты, к сожалению, не подошел. Это не твое амплуа.

Ни о каких «формальных признаках» Несоева до сих пор не задумывалась ни разу, но если покумекала бы, могла бы и назвать несколько: a) нефото– и нетелегеничность, b) не слишком презентабельный вид, c) биографический, пожалуй, аспект (охрана покойного мужа, что не очень престижно), d) отсутствие образцовой love story вроде знакомства через собаку. Аквариумист проигрывал писателю также как бы по статусу. С кем он общается? С рыбками. Писатель же, право, апеллирует к массам, к народу, к сердцам человеков. Но Анастасия Степановна, щадя самолюбие Тимофея Никитича, об этом обо всем умолчала.

– Ну вот, обиделся. В конце концов, не я все это придумала. Ты посмотри, как получается. Ведь его же побили? Побили. Как бы из-за меня. Это не хухры-мухры. С точки зрения пиара. Понимаешь, пиар!

– В меня тоже когда-то стреляли, – напомнил Тимофей Никитич.

– Да, Тимушка, ты прав, извини.

– Вот сюда, – он показал на плечо.

– Тимочка, миленький, это все так, я не забыла. Но ведь ты не будешь утверждать, что теперь тебя не любят девушки?

– Девушки? Стар я для девушек. Это тебя любят юноши.

– Еще чего! – сказала Несоева.

– Ты и собаку моим именем назвала!

– Чушь какая! Это Богатырев назвал, а не я. Тим… Ну, Тим. К тебе никакого отношения не имеет.

– Имеет.

– Хватит. Не делай мне больно. Скажи: барыня.

– Барыня, – сказал бывший охранник покойного мужа.

Анастасия Степановна поцеловала его в шершавую щеку и села в машину.

Казалось бы, штамп, а какими смыслами вдруг заиграло – одно лишь слово добавили!

«Любовь. Сила и справедливость» замелькало в газетах.

«Любовь, сила и справедливость!» повисло у входа в городской парк.

ЛЮБОВЬ!

СИЛА И СПРАВЕДЛИВОСТЬ

раздавалось прохожим.

Плакаты неслыханного содержания в одну ночь появились на стенах домов и заборах:

– «Сила любви и любовь к справедливости!»

– «Справедливость и сила любви!»

– «Справедливость и силу – в любовь!»

Косолапов понимал, что напоить весь город ему не удастся, а потому считал недопустимой ситуацию, когда трезвое молчаливое большинство наблюдает шумливую пьянку избранных. Подкармливать местных папарацци рожами, опрокинутыми в салат, он не собирался. По замыслу Косолапова, демонстрация свадьбы как силы – как силы и справедливости! – будет условно трезвая (в той степени трезвая, в какой это может выглядеть не фальшиво и не комично); вместе с тем необходимо пытаться создать атмосферу настолько грандиозного праздника, чтобы каждый себя уважающий горожанин счел своим долгом за свой же счет беззаветно дерябнуть в гостях или дома. Вовлеченность в процесс должна быть максимальной.

Стол обязан быть длинным, но скромным. Никого не дразнить изобилием.

И главное, не давать пить жениху. Косолапов не был уверен в Тетюрине, вдруг сорвется. С одной стороны, казалось ему, он Тетюрина понял уже хорошо, и, по здравому смыслу, тот не сделает ноги, но, с другой стороны, Косолапов знал наизусть роль Подколесина и помнил ужас провала своей постановки «Женитьбы».

На Тетюрина надели новый костюм. Брюки были велики в талии. Мог ли Тетюрин похудеть, пока шили костюм?

Тетюрину дали костыль, он бы и без костыля мог, но так решил Косолапов – костыль шел Тетюрину. А Тетюрин шел с костылем. С костылем было легче идти.

Он хромал неподдельно, он чувствовал слабость в ногах, у него неохотно сгибались колени.

Тетюрин плохо соображал, что происходит. Тетюрин переставал различать своих и чужих. Не мог оценить число лиц, его окружавших. Мало ли, много ли. Кто такие.

Вяло улыбаясь, он скользил взглядом по нацеленным на него объективам, не понимая, кто снимает его. По местному ли покажут его телеящику, на всю ли страну, на всю ли планету, всю ли Вселенную, Тетюрину все было похер.

Несли бы его в паланкине, он бы не удивился. Он бы не удивился, если бы путь его был усыпан лепестками роз. Если бы за аляповатым корпусом санатория «Притоки» стоял караван верблюдов, навьюченных тюками с приданым.

– Витя, ты бледен, – сказала Несоева.

В ответ он улыбнулся, то есть сменил одну улыбку другой, став на себя в очередной раз не похожим.

– Виктор Афанасьевич, – подошел кто-то из «нашей» команды, с кем Тетюрин до сих пор не общался ни разу, – вам тут подарок из Петербурга. Поэт Григорьев анаграммировал вас. Будьте готовы, мы огласим.

– Я не Афанасьевич, я Александрович.

– Не может быть.

– Может. Александрович я, – повторил мрачно Тетюрин.

– А почему же он… Афанасьевича?…

– Александрович я!

Подошедший отпрыгнул – и, став отпрыгнувшим, убежал.

– В буковки все играем, в слова, – вслед ему пробормотал Виктор Александрович Тетюрин.

Корреспондентка «Вечерних огней» (будь внимателен – быть провокации) спрашивала, не собирается ли он в будущем стать губернатором, только и разговоров, что о Тетюрине.

– Нет. Я не политик. Я другой.