– Вот счастье мое! – провозгласила Несоева.

– За любовь, за любовь к животным! – кричал Богатырев, ничего не боясь, ничего не скрывая.

И услышал снова Тетюрин:

– Браво, Тетюрин!

На секунду показалось ему, что этот Тим и есть тот Тим.

– Скажи, – сказали ему.

И он встал, чтобы сказать.

Он не знал, что он скажет. Он сказал бы что-нибудь. Он сказал бы, что человек сам кузнец своего счастья, что все должно быть в человеке прекрасно, что мы ответственны за тех, кого приручили, и что красота спасет мир. Всем хорошим во мне я обязан книгам, сказал бы Тетюрин.

Но, встав, он смутился немного. Потому что все, сколько было присутствующих (и отсутствующих) здесь (и не здесь), сколько было (и не было), – все ему аплодировали, жениху новой невесты.

И поднял он руку – и кто как понял этот жест – то ли как просьбу прекратить овацию, то ли как спорадическую попытку хоть как-нибудь защититься – от популярности, что ли.

Лишь один нехороший не хлопал в ладоши – угнетенный чудовищной ношей, он, появившийся невесть откуда, вытянулся, как тропический богомол в невероятном прыжке в сторону молодоженов.

Закрой Тетюрин телом своим тело новой невесты, или нет, не тело – и не телом закрой, а лицо – лицом, – все был бы подвиг. Но он и дернуться не успел, в чем была своя логика, ибо лишь для него, а не для нее, предназначался свадебный торт. Для него лично.

Будь премьер-министром Тетюрин европейской страны, или будь владельцем какой-нибудь Майкрософты, или президентом Всемирного Валютного Фонда, он бы знал, как сохранить лицо, но мученик скромных соблазнов, легкий, как пушинка, Тетюрин был отброшен сладкой липкой ударной волной далеко-далеко-далеко (как ему показалось) назад – стук-бряк затылком об стену, и, пересчитывая какие-то рейки недолеченным тем же затылком – тык, тык, тык, – сползал вниз, как дурак.

Инвалида, калеку, можно сказать! В новом костюме и с костылем!.. Есть ли совесть у вас, идиоты? Выродки и уроды, обидчивые бандюки из новоиспеченной элиты и ненормальные актуалисты с безумными своими проектами… И что тебе с того, что несчастного Дуремара уже мочат ногами? Почему так гадко во рту? Гадко, несладко? Дуремар, Дуремар, ты не тортометатель, а фекалометатель! Это не торт, а говно! Сделав мучительный вдох, подумал Тетюрин, что уже никогда не узнает, кто победит, а кто проиграет. Что не поплывет вместе с ним ни на какие Канары авантажная Анастасия и не расцветет у сестры кактус крайнция… Катя, солнце мое, я уже никогда, никогда не почувствую вкуса алтайского меда. Катя, прости! Чем я виноват? Неужели это конец? Неужели это конец? Ведь я молодой.

Конец.

Написал бы Тетюрин.

А Филимонов бы вычеркнул.

Тему нижеследующих заметок в развернутом виде можно сформулировать так: об одном причудливом опыте активного существования реального человека в художественном тексте другого автора. «Другой автор» – это я; текст, о котором идет речь, – мой роман «Дайте мне обезьяну», а кто этот «реальный человек» и почему его существование в тексте «активное», сейчас объясню.

«Дайте мне обезьяну» – мой третий по счету роман. Написанный в конце минувшего тысячелетия, он вышел в свет осенью 2001-го; критика тогда следила за литературным процессом, – на ее внимание автору грех жаловаться. Второе издание (2003) отличалось от первого небольшими добавлениями. Роман теперь начинался с благодарности, напечатанной на отдельной странице:

Итак, Геннадий Григорьев (1949–2007). Поэт. И не просто поэт, а, по словам Виктора Топорова, «лучший поэт своего поколения». Не уверен, что надо здесь представлять Григорьева. Фигура известная. И то, что репутация у него была противоречивая, тоже ни для кого не секрет: многих Григорьев пугал, раздражал, а то и бесил вызывающе независимым стилем общения, часто граничившим с эпатажем. Григорьев натурально выламывался из писательской среды, но никогда не переставал бытовать в ней как фольклорный герой – живой легендой и живым анекдотом. Он любил клоунаду и был способен на романтический жест, а если что – мог и в морду дать (хотя и сам получал, бывало). Обычное его состояние – навеселе; и вообще, по части «зашибить муху» мог дать фору любому. При этом был всегда на мели. Его безбытность была притчей во языцех. Вот парадокс: он в иные времена и за три года не получал столько, сколько составляет премиальный фонд ныне действующей международной поэтической премии его имени. Иначе ее называют «Григорьевкой». Сам Григорьев премиями отмечен не был – кроме одной: в 1999-м дали нам с ним на двоих журналистскую премию «Золотое перо» за цикл наших радиопередач «Литературные фанты».

Мы познакомились в 1978-м. Сначала приятельствовали, потом подружились. В середине девяностых мы виделись, наверное, через день – одно время он почти поселился в нашей квартире, – мы сочиняли детские передачи у меня на кухне, печатали одновременно на двух машинках, пили пиво, резались в шахматы. Мои дети практически росли у него на глазах, так и выросли с ним на «ты». У нас было много пересечений в жизни, иногда удивительных. На пятом году знакомства, например, мы, не сговариваясь, умудрились поступить на заочное в Литинститут, в один поэтический семинар (правда, я скоро перешел на прозу, а Григорьев вообще бросил институт после второго курса). В 92-м меня пригласили работать на «Радио России», вот тогда я и приманил Григорьева к детской редакции. Вместе (в соавторстве) и каждый по отдельности мы сочинили множество художественных передач, по сути, коротких пьес – многие из них до сих пор повторяют на радио.

Григорьев всегда увлекался игрою слов, а в девяностые с этим увлечением временами впадал в неистовство – то безудержно шарады сочинял, то изобретал палиндромы, то составлял анаграммы. Про себя говорил не без гордости, что у него «лингвистическая шизофрения». Особенно ему удавались анаграммы. Предмет его интересов составляли Ф. И. О. известных людей, а также его знакомых. Манипулируя буквами с легкостью заправского престидижитатора, Григорьев преобразовывал полные имена в словесные формулы, часто напоминающие пророчества и лозунги. Брал он, например, сочетание из трех слов ВИКТОР СТЕПАНОВИЧ ЧЕРНОМЫРДИН и, переставив все буквы – ни одной не убрав, ни одной не добавив, получал выражение опять же из трех слов: ПРОСМЕРДИТ ВЕТЧИНА РЫНОЧНИКОВ. Думаю, даже сегодня никакой суперкомпьютер на такое не способен. Определенно, мозги Григорьева были какие-то особенные. А это? ЕГОР ТИМУРОВИЧ ГАЙДАР – ГРАМОТЕЙ И РОДИЧУ ВРАГ.

Каково?

Свои опыты он называл «анаграммическими вскрытиями», сам удивлялся их результатам и ликовал, когда получалось красиво. Он воспринял как должное, когда в ноябре 1998 года его дар анаграммиста оказался востребованным. Случилось вот что.